Осиновый крест урядника Жигина

— Был я тогда молодой, красивый, тонкий и звонкий, кудри завивались, как у месячного барашка, и служил я истопником у господ Нетыкиных в славном городе Москве. Дом у них большой, каменный, и работы истопнику всегда вдоволь — дрова доставить, печки растопить, трубы закрыть вовремя, чтобы никто не угорел… Одним словом, летаешь, как пчелка, и некогда по сторонам глазеть. А на меня, оказывается, поглядывали, парень-то я видный был, хоть и руки иной раз в саже измазаны. И выглядели, значит, меня. Здесь пояснить требуется… Жили господа Нетыкины в большом каменном доме сами-двое, бездетные, да и откуда детишки могли взяться, если пребывал хозяин в весьма почтенном возрасте, подагра его мучила, и ходил он с палочкой всегда согнутый, будто переломили его. А вот супруга, госпожа Нетыкина, в самой благоуханной поре находилась — кровь с молоком, больше и сказать нечего. И вот однажды приходит она в мою каморку и объявляет с порога, без всяких подступов и ухищрений: дама, говорит, я здоровая и желаю детей рожать, а супруг мой, по немощи своей, помочь мне в этом не может. Будешь ты помогать, и желаю, чтобы дети на тебя походили, такие же красивые и кудрявые. Если же помогать не захочешь — вон со двора! А куда я со двора посреди зимы? Куда свою голову кудрявую приткну?! Вот и согласился. Года не прошло, рожает госпожа Нетыкина наследника, а он на истопника похож, будто две картинки одинаковых, даже сличать не надо. Понятное дело, притащили меня на конюшню по хозяйскому приказу, вложили плетями через заднее место господское неудовольствие по поводу наследника и на улицу выкинули, прямо в сугроб. Едва дух не испустил от порки и от мороза. Хорошо, что добрые люди нашлись, дали приют и масла конопляного, чтобы задницу помазать. Она у меня, страдалица, еще и не зажила как следует, а тут новое наказание — явились полицейские чины и волокут меня в участок. Кричу: за какие такие грехи честного человека забираете? Ответа не дают, волокут с усердием, даже ноги переставлять не успеваю. Приволокли и давай на меня грозиться: признавайся, сукин сын, как ты господина Нетыкина на тот свет отправил?! Еще и кулаком стучат, иной раз по столу, а иной раз — по роже! Оправдываюсь как могу, да кто же поверит! После и свидетелей привели, будто бы видели они своими глазами, как я ночью с ножом в хозяйскую спальню пробирался. Дальше — суд, и госпожа Нетыкина на первом ряду сидела, платье на ней черное было, и вуаль черная, и свидетельствовала она, что я будто бы не один раз грозился хозяина зарезать. А после, когда меня уже к каторге приговорили, прислала она мне в тюремный замок гостинчик на Пасху — кулича кусок да три яичка крашеных. И записочку. А в ней написано: «Пусть тебя Бог хранит и удерживает от темных помыслов, а я за твою душу всегда молиться буду». Еще бы не молиться! Муж-старик в могиле, наследство в руках, ребеночек растет и радует, а полюбовник — на каторге, чтобы под ногами не путался и жить не мешал. Вот она какая оказалась, госпожа Нетыкина! И скажи мне теперь, господин хороший, есть на этом свете справедливость или мы про нее только слышим?! Есть она или нет?!

Столбов-Расторгуев длинный рассказ Комлева ни разу не прервал, от души веселился и думал: «Жаль, Губатов, что тебя раньше времени пуля нашла, вот бы тоже послушал в удовольствие этого типа, он завлекательней рассказывает, чем в газетах пишут, будто фельетон сочиняет. Пожалуй, и столичным писакам фору даст». А вслух, перестав посмеиваться, строго спросил:

— По какой надобности здесь оказался? Кого искал?

— Да я уже рассказывал, господин хороший, тем людям, которые меня чуть не прибили. Честно, как на духу, рассказывал.

— Еще раз расскажи, не ленись, если жить хочешь.

— Жить я очень хочу, господин хороший, и лениться не стану. С самого начала расскажу, как я с каторги сбежал… Ничего не утаю!

И дальше поведал он Столбову-Расторгуеву и про свой побег с каторги, и про ограбленный бакалейный магазин, и про недолгое, но сытое и теплое житье в бане, и про урядника, от которого удалось убежать, а затем с его же помощью спастись, и про сидение в подвале приисковой конторы, где надоело ему тосковать, и решил он выйти на волю…

— Кто про зимовье рассказал? Зачем сюда приехал?

— Знать я не знал про это зимовье, господин хороший! Выскочил с прииска и погнал куда глаза глядят. Гнал, гнал — и заплутался. А тут след вижу, думаю — куда-то он все равно выведет, вот и поехал…

— Вот и приехал, — передразнил его Столбов-Расторгуев. — Ладно, оставайся пока здесь, под моим присмотром, а дальше решу, чего с тобой сделать. Или в печке зажарить, или сырым съесть…

— Нет, нет, господин хороший, — заторопился Комлев, — не пригоден я для пищи ни в каком виде! Одни жилы да мослы — не разжевать!

— Я разжую, у меня зубы крепкие! Ступай. И помни — зубы у меня очень крепкие!

Шагом, шагом, не оборачиваясь, Комлев выпятился за дверь. Перевел дух и быстрым, внимательным взглядом успел стрельнуть по сторонам, желая запомнить, куда его на этот раз запихнула судьба.