Осиновый крест урядника Жигина

Дрожащей рукой, разбрызгивая чернила, Савочкин склонился над столиком, который ему подвинули к креслу, и написал, что ему продиктовали, совершенно не думая в эту минуту о последствиях и желая лишь одного, чтобы внезапное мучение прекратилось.

— Ну, вот, делов-то! — человек с насмешливым и зловещим голосом вышагнул из полутьмы, ловко сдернул со столика бумажный лист, прочитал написанное и, аккуратно сложив, бережно опустил во внутренний карман пиджака.

Екатерина Николаевна в это время, завернувшись в простынь и прихватив одежду, пробежала в ванную, неслышно ступая босыми ногами, так же неслышно вышла оттуда уже одетая и скользнула, как тень, в двери — будто ее здесь и не было. Даже ни одного звука не подала, только оставила после себя легкий аромат нежных духов.

— А теперь, господин Савочкин, ложитесь спать со спокойной душой, мы вас больше тревожить не будем и удаляемся.

Неизвестные люди ушли, а Савочкин остался сидеть в кресле, ничего не понимая, будто после удара головой о стену, и старательно вытирал ладонями мелкий пот.

Вот так и подловил его на крепкий крючок, просто и незатейливо, страшный человек Столбов, именующий теперь себя Расторгуевым. Самому себе перестал принадлежать Савочкин и жил теперь, как ему укажут. Мало того, что жил по чужой воле, так за ним еще безотрывно наблюдали красивые глаза Катерины, которая оказалась по воле Парфенова на прииске. Павел Лаврентьевич бывших своих любовниц на произвол судьбы не бросал, только отправлял подальше, чтобы случайно перед ним не мелькнули, и куском хлеба, крышей над головой всегда обеспечивал. Так и с Катериной, Екатериной Николаевной, обошелся. Когда Савочкин увидел ее на прииске, у него, кажется, даже земля под ногами качнулась. Понял он, что любовницей она была у Парфенова, а подчинялась Столбову и все делала по его указке. Сама Катерина ни словом, ни взглядом не напомнила ему о том, что случилось памятной ночью в «Эрмитаже», при редких встречах была скромна, уважительна и лишь один раз обратилась с просьбой, попросила, чтобы казенных и служивых людей, которые на прииск прибывают, на постой к ней определяли, потому что хозяйства у нее нет, детей тоже и умеет она нужных людей принять, за умеренную плату, как полагается. «А заодно узнавать, о чем они говорить будут», — сразу догадался Савочкин. Но вида не подал и просьбу Катерины исполнил.

Сейчас, поднявшись в свой кабинет, он, не раздеваясь, прислонил нахолодавшие ладони к теплому боку печки, закрыл глаза, и вспомнилось ему, совершенно неожиданно, большое, ласковое и отзывчивое тело Катерины.

— К черту, к черту! Все к черту! — вскрикнул Савочкин и сразу же оглянулся, словно хотел проверить — не подслушали его?

Но подслушивать управляющего прииском в данный момент никто не собирался, тихо было в коридоре, и только с улицы, от коновязи, доносилось протяжное конское ржание. Он отошел от печки, разделся, сел за свой широкий стол, украшенный большим чернильным прибором из мрамора, взял ручку, положил перед собой чистый лист бумаги, хотел что-то написать, но скомкал бумагу, а ручку, так и не обмакнув перо в чернила, положил на место.

Нет, никакая работа не шла на ум.

Откинулся в кресле, уставил взгляд в потолок и сидел так до тех пор, пока не пришел Тимофей. Почтительно кашлянул, остановившись у порога, доложил:

— В конюшню отогнал коня… Какие еще приказания будут?

— Приказания… — Савочкин выпрямился в кресле, мельком глянул на Тимофея, спросил: — Ничего тут не случилось, пока меня не было?

— Случилось, — вздохнул Тимофей и потупился, — каторжный сбежал, которого урядник привез…

— Как сбежал?

— Я ему еду принес, а он еще воды попросил, жажда, говорит, замучила. Я с замком возиться не стал на морозе, веревку накинул, а он ее, паршивец, перешоркать чем-то успел, пока я ходил… Исчез, как сквозь землю провалился… Стражники сказали, что дорога ему одна, в тайгу, там и замерзнет или сам обратно вернется. Не пошли искать…

— Каторжный — не наше дело. Ты помалкивай, что его прозевал. Сбежал и сбежал… Да и вообще помалкивай, что он в нашем подвале сидел. Если уж спрашивать будут, тогда скажешь, как случилось. И смотри у меня, в другой раз такого ротозейства не прощу. Теперь слушай… Поставишь в конюшне моего коня отдельно и еще штук пять выбери, повыносливей. Овса им — вволю, в санки не запрягать, под седло не ставить, сбрую на стене повесь, чтобы не искать, а сани пусть под навесом стоят. Если надобность случится, чтобы за один миг собрался. Все ясно?

Тимофей кивнул с готовностью и благодарно поклонился, приложив к груди руку.

9

Этой же рукой он истово перекрестился, когда вышел в коридор.

Постоял, перевел дух и тихонько, на цыпочках двинулся к выходу, все еще до конца не веря, что случай с побегом каторжного, будь тот неладен, закончился без нагоняя и без наказания.