Осиновый крест урядника Жигина

Хозяину своему Тимофей служил пятый год верой и правдой, получая за свою верность хорошие деньги. Был глазами и ушами Савочкина на прииске, ни разу не обманул, а в этот раз — пришлось. Ну, не мог он выложить правду-матку, ведь не враг же, в конце концов, самому себе, чтобы рассказывать, что с каторжным произошло совсем по-иному, нежели он доложил хозяину. Если бы сказал честно, как случилось, Савочкин точно не простил бы его, смял бы и выкинул, как ненужную бумажку, — пикнуть бы не успел.

На улице Тимофей остановился, глотнул морозного воздуха и еще раз перекрестился. Слава богу, пронесло! Пошел, направляясь к конюшне, и шаг у него был легкий, почти летящий — будто крылья за спиной выросли. Ничего не скажешь — повезло, ой, как повезло, ведь на самом-то деле, если вспомнить, обвел его Комлев, хитрый и изворотливый, как бес, будто лопоухого щенка — до обидного простенько обвел! Но вспоминать Тимофей ничего не хотел, наоборот, старался позабыть, чтобы лишний раз не терзать душу, которая и без того со вчерашнего дня заходилась в страхе.

А произошло вчера, на исходе дня, ближе к вечеру, следующее…

Принес Тимофей в подвал, где сидел Комлев, чашку с просяной кашей, открыл замок и просунул эту чашку в узкую щель. Сам он в подвал не заходил, вытаскивал замок из пробоя, а на два гвоздя, вбитых в стену и в дверь, вешал толстую пеньковую веревку — на всякий случай, чтобы сиделец изнутри дверь не распахнул. Получалась неширокая щель, в которую только чашка и проходила.

— Погоди, погоди, братец, раскрой ладонь, ой, какие я знаки вижу! — донеслась из подвала тревожная скороговорка Комлева, которая в краткое мгновенье будто заворожила, напрочь лишив Тимофея осторожности и подозрительности. Он послушно раскрыл ладонь.

— Ой, братец, а краля-то твоя с изъяном оказалась, передок гнилой, худой болезнью заразила!

Тимофей от неожиданности даже вздрогнул. Откуда каторжный мог знать, что спутался он недавно по пьяному делу с гулящей бабенкой и заимел от нее стыдную болезнь? А каторжный тем временем, не давая передыху, тараторил и тараторил, будто воду из ведра лил:

— И еще тебя неприятности ожидают! Большие неприятности! Раскрой дверь пошире, темно здесь, я плохо линии твоей судьбы вижу! Все предскажу, чтобы ты оберечься мог! Хорошему человеку судьбу предсказать — святое дело! Или не хочешь знать? Тогда не буду, насильно мил не станешь!

Как это не хочешь? Да всякий человек желает свою судьбу знать! Тимофей веревку снял, дверь распахнул едва ли не настежь и не успел даже охнуть, как вцепились в плечи длинные и сильные руки, вдернули в подвал, скрутили и связали его же собственным ремнем, выдернутым из штанов. Сидел он теперь на чурке, напротив каторжного, а тот деловито крутил небольшую острую щепку в руках и предупреждал шепотом:

— Если кричать будешь, я тебе глаз выколю, а может, и оба, — и острым концом щепки провел по бровям Тимофея, словно линию прочертил.

Холодно было в подвале, а спину обнесло горячими каплями пота и покатились они вдоль хребта от осознания простой и ясной мысли: «Возьмет да выколет глаза беглый каторжный, терять-то ему нечего».

— Теперь отвечай быстро, как на духу — куда урядник делся? — и снова: острым краем щепки по бровям — чик!

Дернулся Тимофей, откинул голову, но каторжный ухватил его за грудки и притянул к себе — ближе. Прошептал:

— Не дергайся, братец, от меня не уползешь. Отвечай, если спрашиваю!

И раскололся Тимофей, как сухое полено от удара тяжелого колуна. Выложил, что неизвестные ему люди схватили урядника и Земляницына в бане и увезли в тайгу, похоже, на зимовье, а еще выложил, как до этого зимовья добраться. Вот уж действительно будто на духу рассказывал, да и как иначе, если щепка перед глазами маячит? Ткнет два раза — и нечем на белый свет глядеть.

Каторжный слушал, кивал, словно соглашался с тем, что слышал, а затем окинул подвал скорым взглядом и сдернул Тимофея с чурки. И тот опять ничего не успел толком сообразить, как оказался в новом положении: одним концом ремень правую руку захлестнул, а другой конец этого ремня оказался привязанным к довольно увесистой чурке.

— Я тебе, братец, зла не желаю, и гляделки твои в целости останутся, только ты не ершись, а делай, как я скажу. Понял?

— Понял, — так же шепотом, как и Комлев говорил, ответил Тимофей.

— Вот и ладно. Сиди здесь, развязывайся, освобождай самого себя, а как освободишься, начинай веревку перепиливать, чтобы дверь открыть. Вот я тебе и пилу оставляю, чтобы сподручней было…

И он положил на чурку острую щепку, которой чиркал по бровям Тимофея. Пошел к двери, но, прежде чем распахнуть ее, обернулся и предупредил:

— Не вздумай кричать, тебе же лучше будет, если я по-тихому уйду. А вот если меня схватят, я тебя с потрохами продам — как ты запросто хозяйские тайны разболтал.

И выскользнул из подвала, бесшумно и быстро.