Ошибка Нострадамуса

Писал Лонгинов легко и окрыленно, но литературный труд, требующий мобилизации всех духовных ресурсов, был чужд его натуре. Легкий, как пробка, блестящий, как мыльный пузырь, он всегда находился на поверхности жизни.

И вдруг с этим человеком произошла труднообъяснимая метаморфоза. Он «сжег, все чему поклонялся, и поклонился тому, что сжигал». Проклял «Современник» и бывших своих друзей и коллег. Его яростные инвективы против либеральной интеллигенции и некрасовского журнала заслужили высочайшее одобрение, и он получил пост главного цензурного цербера России. Лонгинов полностью оправдал монаршее доверие. С яростной строгостью, со священным трепетом исполнял он свои обязанности. С каким-то нечеловеческим рвением, с исступлением вытаптывал он любые ростки инакомыслия. Его бывшие друзья с удивлением отметили, что этого человека словно подменили. С фанатической злобой обрушился он на свободу печати, запрещая все, что только мог запретить. Он даже хотел воспрепятствовать изданию русского перевода «Происхождения видов» Дарвина. Именно по этому поводу Алексей Константинович Толстой написал язвительное стихотворное послание М. Н. Лонгинову о дарвинизме:

Полно, Миша, ты не сетуй,
Без хвоста твоя ведь жопа,
Так тебе и дела нету,
То, что было до потопа…
…Что имел в виду Создатель,
Что считал он боле кстати,
Знать не может председатель
Комитета по печати.

Уязвленный Лонгинов ответил бывшему другу тоже в стихах:

Оскорблен я был тобою
Безо всяких вин.
Был вовек не тронут мою
Господин Дарвин.

Свои «срамные стихи и поэмы» Лонгинов еще в пятидесятые годы собрал в сборник, который озаглавил «Стихи не для дам» с таким вот эпиграфом:

Стихи пишу я не для дам,
А только о пи**е и х*е,
Я их в цензуру не отдам,
А напечатаю в Карсруэ.

И сборник действительно был издан в Карлсруэ небольшим тиражом. Привожу образец порнографической музы Лонгинова:

ПОСЛАНИЕ ТУРГЕНЕВУ
Скажи, ебал ли ты ежа,
Его в колени положа,
Как действуют сыны России?
Любил ли водку всей душой,
И в час похмелья, в час лихой
Алкал ли водки, как Миссии?
Хвала тому, кто без зазору,
В грязи, в говне, на груде вшей,
Паршивейшую из блядей
Готов уеть во всяку пору.
И тот велик, кто по утрам,
Облопавшись икрой и луком,
Смущает чинных светских дам
Рыганья величавым звуком.
Блажен, кто свечку не кадит,
Жеманных дам не посещает,
Купаяся в воде, пердит
И глазом весело глядит,
Как от него пузырь всплывает,
И атмосферу заражает,
Но наслажденью не вредит…

Кто знает, может, приняв, как вериги, ипостась свирепого цензора, Лонгинов надеялся искупить грехи своей молодости. Когда он умер, никто о нем не пожалел. Бывший друг его писатель и публицист Дружинин откликнулся на кончину Лонгинова такой вот эпитафией:

Снискав барковский ореол,
Поборник лжи и мрака,
В литературе раком шел
И умер сам от рака…

О Хлебникове

Я не считаю Хлебникова гениальным поэтом. У него есть замечательные строки и метафоры, но нет цельности. Он не в состоянии выдержать до конца единую тональность стиха. Стих Хлебникова — это болезненный поток сознания высочайшего эмоционального накала, с неизменными взрывами, уничтожающими гармонию. Исключение — гениальный «Зверинец», где клетка стала формой, не позволяющей стиху распасться на составные элементы.

О Зощенко

В отличие от Гоголя, Зощенко никогда не стремился стать ни проповедником, ни учителем жизни, хотя он тоже несколько раз безуспешно пытался насиловать свой талант. Он начал бояться своего сатирического дара в годы великого террора (1936–1939), — когда неадекватное изображение советской лучезарной жизни стало считаться преступлением. Именно тогда Зощенко обратился к «серьезной» тематике, написав повести о Керенском, о Тарасе Шевченко, о работнице Касьяновой и несколько других. Нельзя сказать, что они написаны так уж плохо, но это не Зощенко. В этих вещах отсутствует дивная музыка неповторимого юмора, присущая его вещам двадцатых годов.