Ошибка Нострадамуса

— Сережа, я, кажется, заболела. — Только не пугайся, пожалуйста. Дело в том, что мне стал нравиться Путин.

— Быть такого не может! — ахнул муж. — Только этого нам не хватало! Ты просто устала. Мы съездим на курорт. Ты отдохнешь, и это пройдет.

— В Крым? — с надеждой спрсила Ирина.

— Ну, почему же обязательно в Крым?

— Потому что Крымнаш! Ах, Сережа, как он произнес эти слова! Каким дивным светом сверкнули при этом его глаза…

— Успокойся, Ира. И давно это у тебя?

— С тех пор, как я, случайно включив телевизор, услышала, как он сказал: «Мы будем мочить их в сортире». Во мне словно что-то оборвалось. Голова закружилась, и я чуть не потеряла сознание. Боже мой! Мною овладел гибельный восторг. Я почувствовала, что пропадаю.

Ирина заплакала. Муж нежно обнял ее и отвел в кровать. Дал ей рюмку коньяка, и она уснула.

Когда она пробудилась, было уже утро. У ее кровати стояли Сергей и врач-психиатр. Лица у них были встревоженные.

— Ну-с, как мы себя чувствуем? — спросил врач.

— Плохо, доктор. Я вновь переживала во сне пронзительное Его заявление о том, что мы будем спасать всех русских, где бы они ни находились. Не только на Украине, но даже на Аляске. Ах, какая судорога восторга и вдохновения прошла по его лицу! Он был так прекрасен!

— Что будем делать? — шепотом спросил муж.

— Скверно, — сказал врач. — Болезнь прогрессирует. Нужны сильнодействующие средства. Необходимо удалить радио и телевизор. Никаких газет! Читайте ей вслух «Остров Крым» Аксенова. Я через два дня вас навещу.

Когда доктор вновь пришел, на муже лица не было. Жалостно небритый, с темными кругами под глазами, он был в отчаянии.

— Совсем плохо доктор, — сказал он. — Ирина уже монархистка и говорит, что не успокоится, пока ее кумир не будет коронован в церкви Христа Спасителя.

Когда они вошли в комнату Ирины, то увидели, что она стоит на коленях перед портретом Путина и поет «Боже Его храни».

— Все, — сказал доктор. — Надо вызывать неотложку. Это конец.

О Горбовском

Умел когда-то писать стихи Глеб Горбовский. Я люблю его ранние вещи шестидесятых годов, когда он вместе — с Бродским ворвался в затхлое поэтическое болото того времени, как освежающий ветер. Раскованность и поразительная непринужденность стиха, победительный ритм и особого рода интимная интонация — все это роднило его с Бродским, хотя поэтика и масштабы дарования у них были разные.

Глеб в молодости пил по-черному, но судьба хранила его. Однажды в лютый мороз друзья, возвращавшиеся с какой-то тусовки, увидели Глеба, лежавшего у фонарного столба в состоянии полной нирваны. Его уже снежком припорошило. Разумеется, принесли его в дом, отогрели.

— Вот видите, — сказал им Глеб очнувшись, — если бы это был не я, то замерз бы.

Впрочем, все это было в начале, а начало, как известно, прекрасно всегда.

Прошли годы. Горбовский бросил пить. Муза покинула его, и он превратился в заурядного советского поэта. Когда я думаю о таких метаморфозах, то хочется благословить алкоголь.

О Маяковском

1924 год. Маяковский на вершине славы. Его выпускают за границу. У него есть автомобиль — большая роскошь в те времена. Он сочинил поэму на смерть Ленина и прочел ее на траурном вечере в Большом театре в присутствии членов Политбюро. Ему аплодировал Сталин. И вот он идет по Москве хозяйским шагом в сопровождении двух девиц, его поклонниц. Они проходят мимо канавы, где лежит тело какого-то пьянчуги. Одна из девиц кокетливо спрашивает:

— А об этом вы можете сочинить?

— Нет ничего проще, — усмехается Маяковский и начинает:

Лежит безжизненное тело
На нашем жизненном пути…

Пьяный в канаве поднимает голову и произносит:

Ну а тебе какое дело?
Идешь с блядями — и иди.

— Пошли дальше, девочки, — сказал Маяковский. — Это Есенин.

О Булгакове

Перечитывал «Мастера и Маргариту». Я это обычно делаю, когда мне грустно, хотя чуть ли не весь роман знаю наизусть. Сокровенное творение Булгакова, созданное на самой острой грани его страдальческой жизни, этот его стремительный полет над бездной, эта лебединая песня, поражает меня снова и снова своим каким-то нечеловеческим совершенством. Уж не водил ли пером Михаила Афанасьевича сам Воланд? Роман ведь писался в час террора, столь прекрасно организованного и отлаженного, столь мощного, что даже сам дьявол не смог бы остановить его, — даже если бы захотел.

Булгаков все понимал, и писал свою книгу не для своих обездоленных, обессиленных, одурманенных современников, а для будущих поколений, то есть для нас.

Зоилы Булгакова упрекают мастера в том, что и Иешуа, дескать, был не таким, и Понтий Пилат ему не удался, и Иерусалим был в те времена совсем другим. Но даже они не отрицают, что такой изумительный язык «первой свежести» до Булгакова был только у Гоголя.

Лермонтов и Мартынов