Мысли о случившемся одолевали его. «Посмотреть со стороны – какое-то издевательство над здравым смыслом. – думал он – Ни в чем не виноватый человек ради сохранения своей свободы должен изуродовать себя. Наверное, даже и ради того, чтобы избавиться от самого страха ареста. Ведь увечье еще ни от чего не гарантирует. Что происходит со всеми нами? Все это в корне не нормально. Если подобные вещи случаются, значит, устройство общества неправильное. Неправильное! В чем? Только в том, что над крестьянством осуществляется насилие? А разве крестьянство главный страдалец? Нет. Главный страдалец – классовый враг. И кого только в классовые враги новая власть не записала, и что только она с ними не делала! Но страшней всего то, что она невинных родственников своих врагов тоже во враги зачисляет. Не по-русски. Совсем не по-русски и уж никак не по православному. У расстрелянных командиров и жен и братьев и сестер репрессируют. У того же Тухачевского весь корень вырубили. Одну малолетнюю дочь в Сибирь отправили, остальных всех к стенке. Разве это можно понять? Эти расправы сами по себе носят инородный характер. На Руси всегда были жестокие наказания. Но только в опричнину случалось, что изводили весь боярский корень, да и то редко. Но ведь сейчас торжество трудового народа, как можно сравнивать с опричниной? Странное, ужасное и странное состояние мы переживаем. Не должно такого быть при справедливой власти. Не должно».
Булая не арестовали. Сыграла ли при этом какую-то роль его потерянная рука, он так и не узнал. Он продолжил посильно трудиться в своем маленьким колхозике, взяв на себя теперь роль пасечника. С нового урожая «Ясная Поляна» купила две семьи пчел, и у Дмитрия Степановича появилась работа, которой он отдавался всей душой.
Часть вторая
И думаю я – смейтесь иль не смейтесь —
Косьбой проворной на лугу согрет,
Что той, которой мы боимся, – смерти
Как у цветов, у нас ведь тоже нет.
И свежий ветер веет над плечами
И я опять страдаю и люблю…
И все мои хорошие печали
В росе с косою вместе утоплю
Зенон и Порфирий
Поначалу Александр Александрович полагал, что Порфирий потому больше всего любит возвращаться в тридцатые годы, в свою квартирку на Кузнецком Мосту, что в то достославное время он был на вершине популярности и ему там хорошо. Но чем больше профессор общался с критиком, тем больше понимал, что все не так просто. Постепенно он стал видеть, что Поцелуева привлекала атмосфера небывалых перемен, которые происходили в СССР. В стране бил вулканический источник воли большевистской партии, которая вела переделку общества непреклонным и размашистым способом. Имевший обзор над потоком времени, Порфирий видел, что нигде больше в мире нет такого дерзкого и самоотверженного рывка в будущее. И главное – он видел, что на пепелищах этого жестокого переустройства среди сорняков и пустоцветов пробился-таки цветок новой эры – эры социальной справедливости. Он был неказист и невысок, этот цветок, но он уже поднял голову и смотрел в небо.
– Я, Сашхен, при царе в ничтожестве досыта побарахтался. Правильно большевики говорят, что царизм прогнил, правильно. А уж с пятого по семнадцатый год такое безобразие в стране творилось, что вспоминать стыдно. Всем народом к катастрофе просто катились. Все рушилось, все насквозь продажным и лживым стало. А теперь я в молодой империи живу! Вон она как силы-то набирает! Горжусь, горжусь, Сашхен. И Славу товарищу Сталину пою. Он нас верной дорогой ведет. Можно сказать, в царство евангельской справедливости. А ты и тебе подобные на самом деле наследники Иуды Искариотского – вещал как-то Поцелуев, развалясь на своей софе, которую сам называл «гнездом разврата». При этом критик поигрывал бокалом армянского коньяку с видом человека, убежденного в превосходстве над собеседником – только мы, сталинисты – можем считаться прямыми наследниками Спасителя, потому что хотим воздвигнуть на земле равноправное общество. Без паразитов. Да-с.
Александр Александрович впадал в дрожь и терял самообладание:
– Я, не совершивший в своей жизни ни одного предательства, я, никогда не преследовавший наживы – наследник Иуды? Креста на Вас нет, господин хороший!
Порфирий делал большой глоток из бокала и отвечал в прежней подлой манере: