Ориген

— Да ты не бойся, — снова рассмеялась она, — это же не против шестой статьи. Это про наш Университет Цивилизаций. А против шестой — это уж я в свободное от Университета время. Это я не втягиваю, строго добровольно.

— Я, Надя, — он подчеркнул, выделил, — не боюсь. Я просто сомневаюсь, что люди придут.

— А значит, надо так написать, чтобы пришли. Ты представь себе, День… ой, то есть Денис. Вот я закончила химико-технологический, да много нас, таких. Производство, НИИ, вся эта шняга по разнарядке. И мы только теперь — вот только теперь, поверишь ли! — получили время, деньги, возможность вообще хоть что-то такое узнать для себя, для души. И ведь пустыня кругом, пус-ты-ня. И ты как оазис. Много к тебе путников придет? Да все, какие будут.

Это даже звучало не лестью, а правдой.

И они сели сочинять объявление. Ржали как ненормальные отчего-то, хотя трезвые были оба, и через полчаса был готов забойный, прикольный такой текст — а Денька и Надька были лучшими в мире друзьями.

Вечером дома ужинали банницей (так мама называла немудреное блюдо из хлеба и домашнего сыра, который сама же и заквашивала из пакетного молока). Мама расспрашивала, умилялась, гладила по голове: «как мальчуган-то вырос!» — а взрослый Денька отстранялся, бухтел, наконец, ретировался в комнату — заниматься. На завтра греческий не был сделан.

Из маминой комнаты — она же общая — доносился легким фоном прогноз погоды. «В Волго-Вятском районе… в республиках советской Прибалтики…» Ему показалось, или правда они теперь с особым нажимом говорили «советской»? Про Волго-Вятский такого слова не добавляли! Чей же еще, как не советский, кому он еще нужен…

И звучала, звучала та самая мелодия, где в оригинале про Манчестер и Ливерпуль, а в пионерлагере девчонки пели, обмирая от неминуемого пубертата и предчувствия великой любви и такого же великого обмана: «“Я люблю”, — сказал мне ты, и это слышали в саду цветы, я прощу, а вдруг цветы простить не смогут никогда… а память, а память, траля-ля-ля-ля-ля-ля…» — дальше он не помнил.

Греческие слова перед глазами расплывались, а вместо них — строгая и приветливая Вера в ее дурацкой черной кофте с книжкой под мышкой, серенькая такая мышка, миленькая, маленькая… и гибкие, гладкие, голые тела в бассейне… и каштановая эта копна волос, серый этот насмешливый взгляд, эта напористая простота — он даже не спросил, растерялся, замужем ли она. Кольцо ничего не значит, мама вон как долго свое после развода носила.

Спать лег раньше обычного, повалился в мутную, рваную черноту, успев услышать далекий бой курантов за окном — до их дома в Салтыковском переулке, окнами в сторону Красной площади и за полкилометра от нее, они долетали ночью, когда стихала дневная суета. Он засыпал, отчего-то вспоминая свои стихи — те, которые сочинил еще в армии, торопя этот день…

Ты будешь бить в колокола
домов окрестных и тонуть
в моем купе сквозь муть стекла…
К Казанскому, на третий путь!
Стройнее ангельских хоров —
забытый гул твой привокзальных
машин и толп, и чуть печальней —
детей, деревьев и дворов.
Ты будешь тише детских снов,
мой неприметный переулок,
отвыкший от моих прогулок —
заслышав шум моих шагов!
Все сбылось. Все здесь. И пока что — ночь.

Сон об отце

…скользя в глухое, черное небытие как в омут, чтобы изнутри него всплыть в какой-то другой, неведомой жизни. Игра воображения, обрывки впечатлений? Или, как считали древние, забеги в иные миры? Откровения свыше? Сны, просто сны…

Он идет по улицам города, залитым безжалостным, бессмысленным солнцем. Этот город во сне ему — родной. Жестокий, постылый, но родной.

Он идет… нет, впрочем, почему он? Он — это я. Я иду мимо раскаленных белых стен, невольно щурюсь на свету, выбираю, где только возможно, теневую сторону. Новые сандалии немного жмут, но это недолго, скоро разносятся. Пахнет чужим и дешевым бытом. Привкус пыли на языке, солнце в глаза.

Дорога мне хорошо знакома, она проста и тревожна. Сейчас будет поворот направо, там еще два квартала — и площадь, пересечь ее — что реку переплыть. Только в реке крокодилы, а на площади — знакомцы.

Кто эти люди? В пространстве сна я знаю их, а они меня. Наяву я никогда их не видел, а здесь, стоит им подойти поближе, всплывает припоминание.

— Горе-то какое, — причитает пожилая женщина с седыми космами, противно хватая меня за руку, — как же вы теперь…

Это соседка. Липкая, приторная соседка, вроде сочувствует нашему горю. Так, а какое у нас горе? Я иду к отцу. Это я знаю точно. Мне обязательно надо увидеться с ним. Пожалуй, он и расскажет?

— Ничего страшного, — стряхиваю я ее руку, — благодарю за заботу.

Глаза у нее становятся квадратными: