Орельен. Том 2

Вдруг среди ритмического грохота регтайма призрак обрел плоть и кровь. Его видели другие, он перестал быть, как раньше, лишь трепетным движением губ Береники. У него было имя, вполне определенный внешний облик. Орельен узнал его, память подсказала его образ. Поль Дени. Худенький, бледный мальчик… Орельен вспомнил их встречу у Мэри, в тот вечер, когда Роза читала Рембо; вспомнил тонкие юношеские пальцы, сжимавшие стакан, искаженное ненавистью лицо… Увидел Беренику возле Поля, сидевшего за роялем… Вспомнил, как ревновал он, когда Поль Дени повел Беренику к Пикассо… Значит, это давнишняя история, разоблачающая двуличность Береники… Он жестоко страдал от того, что именно этот паршивый мальчишка появился перед ним, озаренный ореолом Береники, шагал по ее следу. Он отдал бы все на свете, лишь бы это был кто-нибудь другой, а не Поль Дени. Любой казался ему предпочтительнее. Пусть это был бы Замора, Декер, старик Блез; вызывая в воображении один мужской образ за другим, Орельен чувствовал, что каждого из них он стерпел бы легче, чем этого мальчишку, как-нибудь уж перенес бы присутствие того, другого. На худой конец он мог еще представить себе Беренику в объятиях какого-нибудь грубияна, барышника, какого-нибудь здоровяка-сангвиника, соседа по дому в их богоспасаемом городке, мог допустить встречу в поезде, простил бы случайного любовника. Но Поль Дени…

Впервые в жизни гордость Орельена проходила через такое горькое испытание, и виной тому был Поль Дени. Вселенная вдруг стала иной. Теперь танцующие пары, Бланшетта, Эдмон, вся эта праздничная толпа казались тенями; позади этих теней вставало видение куда более ощутимое, чем их мнимая реальность: Береника, навеки связанная с этим мальчишкой, державшим ее в своих объятиях, с этим мальчишкой, у которого такой подвижный, странного рисунка рот. Береника возникала в воображении Орельена с той неумолимой четкостью, с какой всплывают в памяти картины в тот момент, когда мы уже перестали осознавать их реальность. Бланшетта куда-то скрылась. С ним заговаривали, он отвечал, но отвечал так невпопад, что собеседники глядели на него с удивлением. Эта ночь закончилась выпивкой в обществе Хью Уолтера Тревильена, который долго рассказывал Орельену о Кении и сообщил несколько анекдотов из последних лет жизни Оскара Уайльда. Зачем он до самой зари таскался с этим англосаксонским укротителем львов, у которого к тому же при первых лучах рассвета оказались на безволосой груди какие-то пятнышки, похожие на укус насекомых или на царапины от маникюрных ножниц? Он все еще ждал Диану, которая давным-давно уехала с Жаком Шельцером. Ну и пусть уезжает. Ведь ждал он ее просто из вежливости. В розовой гостиной гости укладывались спать прямо на обюссоновский ковер; догорев до стеклянных розеток, чадили восковые свечи. Лакеи расставляли по местам стулья, уносили стаканы и тарелки. С улицы долетали паровозные гудки, крики петуха, сигналили автомобили, увозившие последних гостей. Вальмондуа в качестве идеального хозяина дома, которого ничто не способно удивить, подошел к Тревильену и с непостижимой фамильярностью схватил его за подбородок.

— Еще шампанского, дорогой Хью?

Орельен слышал о молодых годах герцога множество рассказов, но они вылетели у него из головы; кажется, он где-то охотился на слонов. Теперь, особенно в свете зари, Тревильену вполне можно было дать сорок восемь лет, а в неуверенных движениях его обнаженных рук было что-то особенно омерзительное.

Орельен потихоньку скрылся. Свою машину он обнаружил в глубине парка. Уже по-настоящему вставал день. Золотые бумажки на деревьях отливали неприятным блеском. Орельен уходил отсюда с таким чувством, будто побывал в кондитерской. По шоссе в Париж мчались грузовики. Пронзительно завыла заводская сирена, и невдалеке послышался мерный шаг людей в спецовках. Все становилось на свои места — спешка и тоска очередного дня. Орельен, еле живой от усталости, сидел за рулем машины, и воспоминания, превращавшиеся в набор сувениров, становились неотличимыми от этой дорожной пыли. Он чуть было не задавил какую-то женщину. Только силой воли он не заснул за баранкой…

LXXIII