Орельен. Том 2

Он знал, что она ищет его. Признался, что знал. Золоченую маску он поднял на лоб, и в обрамлении парика, странного медного цвета, лицо его казалось еще смуглее. Они уселись на низенькие креслица в самой толчее и шуме. Потолок здесь был очень высокий, несколько дверей в сад и в соседние гостиные, нечто вроде полуюта на корабле, масса роз, а в нише — статуя работы Куазевокса[26]. Орельен начал говорить о том, что пришел он сюда только потому, что его просила Диана, а просила она потому, что положение для нее создалось просто немыслимо сложное… Бланшетта насмешливо заметила, что если такая красавица попала в столь сложное положение, то она легко могла бы найти себе десяток кавалеров, а не брать в провожатые рыцаря печального образа, каким выглядит Орельен.

— Про вас много говорят, а главное, уверяют, что с вами, должно быть, стряслась беда, раз вы так безнадежно исчезли…

Орельен пропустил эту фразу мимо ушей. Меньше всего его устраивал этот лицемерный тон сожаления. Бланшетта знала, чего он от нее ждет… Вот как? Но она знает не больше того, что знают все.

— А что знают все?

— Не корчите, пожалуйста, из себя младенца. Об этом везде говорят. Ах, верно, ведь я забыла, что вы ни с кем не видитесь. Мэри мне рассказывала…

— К чему вы это говорите? Мадам де Персеваль как раз принадлежит к числу тех людей, — признаюсь, их немного, — с которыми я встречался эту зиму…

— Вот как? И должно быть, утешали друг друга?

Орельен взглянул на Бланшетту, на Бланшетту в ярком маскарадном костюме, колючую и злую. Все перешло в план светской болтовни. Чувства, обуревавшие обоих, тоже были обернуты в золоченые бумажки, подобно деревьям в саду. Вдруг он вспомнил, что вот эта самая женщина не так давно пыталась покончить самоубийством. С тех пор он ни разу ее не видел. Он взял ее за руку:

— Бланшетта… разве мы не можем быть просто друзьями… добрыми друзьями?

Бланшетта сухо отдернула руку:

— Нет уж, дорогой, друзьями — никогда!

Странно все-таки. Неужели причиной этого был нелепый парик, вся эта обстановка? Глядя на Орельена, Бланшетта не испытывала больше того томления, которое заставило ее, да, да, заставило, бросить Тревильена. Теперь она могла спокойно говорить с Орельеном, не ощущая прежнего трепета. Что же произошло? От всех прежних чувств осталась только злоба и отчасти досада за пережитое. Еще минуту назад она не знала об этом. Даже смешно. А может быть, и прискорбно. И она тоже подумала, что еще так недавно хотела из-за него покончить с собой…

— До чего докатились у нас в Сен-Жерменском предместье! Не отличишь от самой вульгарной студенческой танцульки! — крикнул Кюссе де Баллант, проносясь мимо них в бешеной фарандоле с валькириями.

Орельен пожал плечами.

— Вы ничего не знаете, совсем ничего не знаете?

Он не сказал, о ком должна знать Бланшетта.

— О ком не знаю? — вызывающе спросила она.

— О Беренике, — с усилием произнес он.

И здесь, среди этого нелепого и лживого мира, у обоих защемило сердце, по разным причинам защемило сердце, когда вслух произнесено было это любимое, это ненавистное имя.

— Последнее время ничего о ней не знаю… А вам известно, что она жила где-то возле Вернона?

Это он знал. Да, знал. И даже случайно встретил ее там. Бланшетта удивилась: встретил? Она никак не думала, что и теперь это известие все-таки подействует на нее. Удивительное дело — мысль о Беренике была ей мучительна даже сейчас, когда присутствие Орельена стало ей безразличным. Он сказал, что ездил в Живерни со своими друзьями посмотреть на Клода Моне. Имени мадам Мельроз он из деликатности не назвал… Ему было до ужаса необходимо рассказать об этой встрече кому-нибудь. И надо же было, чтобы этим слушателем оказалась Бланшетта. Она внимательно слушала его. Видно, все же не окончательно исцелилась она от своей любви. Он, Орельен, когда был у Моне, никак не ожидал, что встретит ее там… Но Бланшетта, которая уже знала, что встреча состоялась, жадно ждала, когда наконец зайдет речь о Беренике, когда Орельен доведет до конца свой слишком подробный рассказ. Он говорил про сад… синие цветы, про великого старца с затянутыми тусклой пленкой глазами, потом вдруг у решетки…

Демон Береники стоял между ними. Орельен говорил о ней так, как никогда не говорил. Никому не говорил. Даже себе самому. Так, словно она была здесь: в бежевой своей юбочке, черноглазая, с непокорными, растрепанными волосами. Напрасно веяло вокруг золотым дыханием празднества… Они даже не замечали его. Береника и Орельен остановились тогда на тропинке меж двух откосов, возле мостика, перекинутого через стоячие воды, где дремали кувшинки, — никто никогда уже не увидит их красоты так, как видел ее тот, слепнущий, старик. Все — даже мелочи, которые он не заметил тогда, приходили сейчас на память Орельену: узор соломинок, рассыпанных по земле, зеленая изгородь и то, как подняла она плечи, как опустила голову, когда увидела, что он направляется к ней… Как трепетали тогда ее губы, которых он так и не коснулся поцелуем!