Орельен. Том 2

С тех пор как Барбентаны уехали в Межев, у Орельена не осталось ни единой живой души, в ком можно было бы найти поддержку, у кого можно было бы узнать хоть что-нибудь о Беренике. Где она? До сих пор в Париже или уже уехала? В иные минуты Орельен предпочитал думать, что она уже вернулась в Р. к своему мужу. Сначала он верил, что эта утонченная пытка молчанием, эта тайна, окутывающая теперешнее существование Береники, ее исчезновение, не может длиться и не продлится долго. Но уже через три-четыре дня терпению его пришел конец. Непереносимая мука становилась болью. В противоположность страданиям физическим. Ах, если он мог еще сомневаться в самом себе, то не сомневался больше в своей любви к Беренике! Не сомневается же человек при виде своей открытой раны. Самое ужасное, самое непонятное — это поведение Береники… Орельен надеялся, что, если он найдет объяснение ее поступкам, объяснит их себе, ему станет спокойнее, не так мучительно больно. Поэтому-то он с такой лихорадочной страстью вглядывался в беспросветный мрак, окутывающий эти несколько изумительных недель, которые он уже звал своим счастьем, как будто… Но к чему оно свелось? Насилуя свою память, терзая сердце, Лертилуа минута за минутой восстанавливал этот уже завершенный этап, эту драму, быстротечность которой поражала его, как чудо. Он предпринял паломничество в те места, где они бывали вдвоем. В кафе на бульварах, где он однажды утром держал ее руку в своей, он с особой остротой ощутил отсутствие Береники. Он стал заходить в это кафе каждый день. Но куда девать ночи? Вновь посещать Люлли он не смел. Не то чтобы Орельен боялся встретить там Симону: в любом случае посещение этого ресторана казалось ему дурным поступком в отношении Береники. В Париже было достаточно мест, где бы он мог размыкать свою бессонницу. И все-таки теперь он возвращался к себе домой самое позднее в полночь. Какому нелепому предрассудку повиновался он, какому следовал странному ритуалу, так быстро порвав со своими былыми привычками? Жизнь его была выбита из колеи, и новый ее строй воистину принимал характер добровольно наложенной на себя кары. Он страдал от того, что сидел дома, страдал от того, что прекратились его прогулки по парижским улицам, страдал от того, что отныне сам лишил себя музыки, общества женщин, алкоголя, ярко освещенных залов, — словом, того искусственного рая, не побывав в котором просто не мог раньше заснуть. Он стал похож на курильщика опиума, который сразу отказался от употребления наркотика. У него начались нервные тики. Как медведь в клетке, бродил он по тесной квартирке. Мадам Дювинь не узнавала больше своего хозяина. Нарушился весь порядок дня, случалось, что он, измученный бессонницей, заваливался в постель в полдень, в час дня, даже не раздевшись, а потом наступала ночь. Париж загорался всеми огнями, приходили воспоминания и гнали сон.

На этой неделе произошло два события.

Первое событие ознаменовалось появлением рассыльного, доставившего как-то утром пакет господину Лертилуа. Портрет Береники кисти Замора: его прислали по адресу после закрытия выставки. Случилось это в присутствии мадам Дювинь, и можно себе представить, какие начались крики, расспросы, а особенно комментарии! Орельен еле сдержался, чтобы ее не убить.

Когда портрет был повешен в спальне напротив гипсовой маски, Орельену показалось, что он сходит с ума. Просто гнусная шутка. Эта пляшущая гримаска на обоих рисунках, наложенных друг на друга, — Орельен вообще недолюбливал современную живопись, а теперь люто ее возненавидел. Хорошо же оно, их искусство, если Замора считается властителем дум. Получалось так, будто «современное искусство», как некий подозрительный персонаж, применило против него, Орельена, недозволенные приемы. Уловить и запечатлеть двойственное выражение лица Береники, и в такой момент! — это значило заведомо выиграть у него партию. Замора обращал себе на пользу множество вещей, не имевших никакого отношения к живописи. Орельен был недостаточно философом и не мог поэтому знать, что так бывает со всеми произведениями искусства. В конце концов этот рождавший смятение портрет был водворен в спальне и на целых два дня отвлек Орельена, ибо благодаря ему к самым тайным, самым мучительным мыслям примешивался туман рассуждений, далеких и от тайны и от муки. Потом мало-помалу портрет потерял свою власть над Орельеном, а маска, висевшая напротив, вновь стала наваждением.

Вторым событием была записка от Адриена Арно, который приглашал господина Лертилуа зайти в контору на улице Пилле-Виль.