Орел и Ворон

Больно хорошо он ответил мне на языке московитов – вряд ли лях, скорее всего, именно литвин, в чье княжество когда-то вошли многие русские земли…

Я успел перекрыться палашом, а после еще и еще, в отчаянии осознав, что этот противник заметно превосходит меня в искусстве ненавидимой мной рубки… Что еще немного – и он подловит меня на ошибке, и тогда уже ни русский калантарь, ни татарская мисюрка меня не спасут… Левая рука сама собой потянулась к кобуре с дареным князем Михаилом пистолем – бессмысленно!

Но тут же в голове промелькнула спасительная догадка…

Улучив момент, я с силой ударил навстречу вражескому клинку, и одновременно с тем вырвал из кобуры пистоль. Привычно перехватив тот за ствол, я коротко и резко швырнул оружие в лицо усача! Лисовчик рефлекторно вскинул саблю к лицу, закрываясь от летящего в голову снаряда, но вслед за пистолем к противнику полетело острие палаша, выброшенного мной вперед в отчаянном длинном выпаде…

Мгновение спустя литвин повалился на землю, безуспешно зажимая рукой колотую рану живота… А я замер в седле, не в силах поверить в собственный успех. Я выжил! Я выжил и выиграл – выиграл схватку у семерых воров!

Да я ведь даже и с помощью Орла не мыслил отбиться от них!

Эх, видел бы меня сотник!

…Движение за спиной я услышал слишком поздно, не успев даже обернуться назад. Спустя мгновение затылок взорвался острой болью – полетевшая на землю мисюрка не спасла от тяжелого удара…

А после свет в моих глазах померк.

Глава 17

Оставшись наедине с гонцом в своем шатре, князь Михаил Скопин-Шуйский с благоговением принял из рук стрелецкого сотника Тимофея Орлова крест и просфору, коими благословил его старец Иринарх, прославившийся подвигом затворничества и своей прозорливостью. После чего князь переспросил:

– Так и сказал: дерзай, и Бог поможет тебе?

Гонец, сильно побледневший с лица, едва слышно вымолвил – так, будто долго боролся с самим собой и сейчас все же решился сказать что-то очень важное, сокровенное и стыдное:

– Не только, княже… Не только.

Скопин-Шуйский, несколько изменившись в лице (крепкий подбородок выдвинулся вперед, а глаза загорелись недобрыми огоньками), спросил уже требовательно:

– Ну же, говори, не томи!

Сотник шумно сглотнул, после чего с явным усилием будто бы даже выдавил из себя роковые слова:

– Он сказал… Сказал… Что ты, князь, победишь во всех битвах. И что славе твоей ратной и народной любви начнут остро завидовать твои дядья, Шуйские – Дмитрий и Василий. Он сказал… Сказал…

Стрелец дернул ворот рубахи, разрывая ее на груди, и едва не выкрикнул:

– Отравят тебя дядья после всех твоих побед! Отравят, сгубят на пиру! Но только после того, как справишься ты с Сапегой и самозванцем, сняв осаду с Троице-Сергиевой лавры…

Михаил Васильевич, четвероюродный племянник ныне правящего царя, очень сильно побледнел в лице. После чего пошатнулся, будто опору какую потерял и, неловко ступая назад, добрался до лавки, на которую с трудом сумел сесть. Одновременно с тем князь тихо приговаривал:

– Но как же… Но как же так… Не может быть… Не может…

Воеводу царской рати отвлек внезапный вскрик гонца. Тот же, следом за вскриком тяжело, протяжно застонав, осел наземь… И тогда, отвлеченный столь необычным поведением стрелецкого сотника, хорошо знакомого Михаилу еще с битвы на реке Вороньей, Скопин-Шуйский поспешил к своему верному соратнику:

– Тимофей, рана? Лекаря звать?!

Однако последний, ошалело посмотревший прямо в глаза племянника царя, лишь только отрицательно покачал головой. После чего он вполне уверенно поднялся с земли, при этом едва слышно произнеся: «А как же Стасик…»

– Ты о ком, сотник?

Князь уже с легким подозрением уставился на стрельца – а вдруг тот умом тронулся?! – но последний, как кажется, уже вполне пришел в себя.

– Простите меня, Михаил Васильевич, скорблю о друге своем пропавшем, ротмистре рейтаров Себастьяне фон Ронине. Меня остался прикрывать, чтобы передал я благословение и дары старца Иринарха! Невыносимо скорблю по товарищу! Дозволь же мне, княже, взять хоть пяток детей боярских из его эскадрона да с ними назад вернуться? Полтора дня пути туда, полтора обратно – коли пал ротмистр, так хоть похороним по-людски. А ежели нет и в полон его лисовчики взяли, так может, и отбить удастся?!

Скопин-Шуйский в раздражении на самого себя дернул головой:

– Нужный человек фон Ронин, смелости необычайной! И сгинул ни за грош… Я виноват, Тимофей, я виноват, что отправил вас вдвоем. Да думал, что от малых числом ворогов отобьетесь, а от погони уйти сумеете, чай заводные лошади были… Конечно, бери – хоть пяток, хоть целый десяток! Тут пока вас не было, я пустил в свободный поиск донских казаков атамана Дмитрия Шарова. Так они-то воровских казачков пана Лисовского от окрестностей лагеря нашего на целый день пути отвадили! Так отвадили, что уцелевшие теперь к нам близко подобраться опасаются… До Ростова, конечно, дорогу донцы бы не расчистили – скорее уж сами бы сгинули… Но по окрестностям теперь тихо.

Стрелец поклонился воеводе в пояс: