Орда I

Эти мысли о себе великой да всесильной Владычице, занимали почитай всё время раздумий необузданных, что не позволяло деве размышлять о реалиях истинных да задаться как положено нужными вопросами.

Долго в мыслях билась она с вражьим полчищем, вертясь с боку на бок да в азарте руками размахивая. Мимоходом сквозь бои нескончаемые, как-то само собой порешила Воительница, что вроде как снова есть хочется. Сползла к камню банному да горшок нащупала. Зачерпнула ложкой содержимое, в рот закладывая, продолжая мозгами витать в облаках розовых… И резко опешила от конкретики, даже жевать забыла, бедная, замерев от такой неожиданности. В горшке, вместо каши знакомой было мясо тушёное, мелкорубленое да с кореньями пряными пареное!

Оглянулась Райс настороженно в темноте кромешной без просвета единого. Прожевала куски в рот захваченные, опустила ложку деревянную. Кто-то поменял еду, притом, только-что. Но ведь рыжая и глаз не сомкнула на этот раз. Не спала дочь царская как давеча. Оттого должна была гостя незваного иль хозяина здешнего заприметить обязательно. И, по крайней мере, коль не глазом узреть, то хоть слухом словить того, кто хозяйничал, обновляя горшок да его содержимое!

Непонятно что деву толкнуло-заставило подойти к лохани-нужнику, но Райс, нащупав бадью вожделенную, для начала потрясла да зачем-то понюхала. Лохань была чиста девственно, благоухая деревом струганным. Будто кто старую забрал да новую выставил.

– Кто здесь? – тихо да с дрожью в голосе, вопрошала дева шёпотом пуганым, при этом непонятно куда всматриваясь да из всех сил к чему-то прислушиваясь.

Но ответом была тишина звенящая. Всё такая же пустая да пугающая. На трясущихся ногах, что в коленях подкашивались, двинулась она наощупь к входу-выходу, по пути испив воды колодезной, вновь плеснув в лицо остатками, приводя себя в чувство адекватное да гоня страх в животе зарождающийся.

Шкура входная как была давеча, так никуда и не делась, ни стронулась, выход к свободе запечатывая. Брёвна за ней тоже прощупались, никто их не растащил на дрова да строения. Прижалась дева спиной к стеночке. Ручками, ножками со страха потрясывает. Да по новой темноту вопрошает, надеясь на ответ хоть какой-нибудь:

– Банник, [8] ты ли это?

Но никто не ответил царской дочери, сколь бы рыжая в ожидании не мучилась. Тут пришли на ум мысли об учениях, что кутырка всегда почитала ненужными. Попыталась припомнить хоть что-нибудь из познаний про ритуалы банные, да и о самом баннике, в частности.

Только, как назло, ничего не вспоминала её головушка бестолковая, поражая хозяйку пустотой своей да паутиной забвенья в углах памяти. Да и как могла она что-то вспомнить, бедная из того, что пролетело сквозняком на учениях, влетая в ухо правое да вылетая в левое. Как нельзя забыть того, чего вовсе не знал да ни ведал от рождения, так нельзя вспомнить то, что в голове бестолковой не задерживалось ни на мгновение.

Постояв время недолгое без движения настороженно да страхом скованная, нежданно-негаданно почуяла что в тепле банном стало холодно. Толи от входа дуло, хотя сквозняка не было, толи от страха зуб на зуб не попадал, каждый раз примеряясь в соседа да промахиваясь.

Дева рукой трясущейся, неспешно край лежака нащупала да так же не торопясь, затаив дыхание забралась в шкуры мягкие, то и дело руки в стороны протягивала, всякий раз ожидая кого-нибудь нащупать там, но ярица по-прежнему была одна в этом поруби от всего мира отсечённая-отрезанная.

Свив гнездо себе заново, только в этот раз в углу пристроилась, спиной к стене прижалась, чтоб прикрыть тылы бревном ладно катаным, отдышалась всласть, прикрывшись шкурами да чуток успокоилась. Выждав паузу длительную, но не дождавшись сторонних раздражителей принялась в очередной раз вызвать того, кто без неё в бане хозяйничает.

Сначала робко спрашивала, трепеща листом осиновым. Затем умудрилась обидеться, что невидимый кто-то не желает, видите ли, с царской дочерью разговаривать. Разойдясь, начала требовать и, в конце концов, распалилась настолько в негодовании, что в истерике принялась горланить диким ором на невидимого. Угрожала ему казнями лютыми, от одного лишь описания коих у самой шевелюра рыжая дыбом вскакивала, представляя ужасы воображаемые.

Выплеснула сгоряча все ругательства в большинстве своём матерные и не матерные собрала, что вспомнила да на что память была способная. В конце самом охрипнув окончательно от поносного ора собственного, перешла на мольбы слёзные, а когда и этот запас закончился, разревелась сиплым голосом, весь напряг слезами выплёскивая. А поревев от души, успокоилась, видно и слёзы у неё досуха выжались. Оттого и заснула бессильная…