– Клэр, пожалуйста, поговори со мной! – умоляет он, жалкий, сгорбленный за своим столом. – Пожалуйста, не отдаляйся от меня. Ты… ты так нужна мне.
Его вид невыносим – она хочет пожалеть его, но даже этот порыв вызывает у нее внутренний протест и раздражение. Бойд подобен муравью, кусающему ее за щиколотки, которые хочется расчесывать. Она не может объяснить своих чувств, она даже не знает, он ли их вызвал, или они захлестнули ее независимо от него.
– Мне нечего сказать тебе. Правда, – тихо произносит Клэр. Она оставляет его в комнате, притворяя за собой дверь, и некоторое время продолжает сжимать ручку, словно таким образом может удержать его там внутри, подальше от нее.
Иногда по ночам Клэр оставляет спящего мужа, чтобы проскользнуть по темным коридорам к Этторе, зная, что страх рассеет накопившуюся от длительного недосыпания сонливость. Риск велик, но велика и награда: когда она с Этторе, ее охватывает чувство, что все – мир, ее жизнь, она сама,
В другой раз она застывает у подножия лестницы, которая ведет в спальню Марчи и Леандро на третьем этаже. Их голоса доносятся сверху, заставляя ее замереть вначале от страха, что ее обнаружат, а потом от непреодолимого искушения проникнуть в чужую тайну, оставаясь незамеченной. Слова произносятся вполголоса, негромко, но, без сомнения, это ожесточенный спор – то разгорающийся, то затухающий, накатывающий волнами, когда всплеск чувств сменяется напряженным молчанием. Волоски на руках Клэр становятся дыбом. Она не хочет слушать, но все-таки слушает, всего несколько секунд. До нее доносится голос Леандро:
– Марчи! Я говорил тебе, что это совершенно невозможно.
– Нет! Невозможно запереть меня здесь, в этой богом забытой пустыне, на недели, чтобы я
– Что ты хочешь, чтобы я сделал? Ну? – рявкает Леандро. И Марчи издает что-то похожее на вой, тоненький звук, жалобный, словно детский плач. Дрожа, Клэр уходит и больше ничего не слышит.
Так идут дни за днями, исполненные томительного, щемящего ожидания, такие скоротечные и бесконечно длинные. Иногда Клэр и Этторе встречаются на самом далеком поле, где пшеницу уже убрали, а солому сожгли, где все работы прекратились до пахоты, которая начнется в первые недели осени. Однажды они находят пристанище у стены с видом на почерневшую землю, под раскаленным молочно-белым небом. Слышится усыпляющий звон цикад и посвист парящего в вышине коршуна, в воздухе стоит едкий запах гари. Этторе сидит, прислонившись спиной к стене, подтянув к себе квадратные худые колени; Клэр примостилась сбоку, прильнув к нему, и Этторе держит ее, положив одну руку ей сзади на шею, а другой чувствительно сжимая ее плечо. Кажется, что он делает это почти неосознанно; он где-то далеко, целиком погружен в свои думы. Они молчат, мысли Этторе заняты теми вещами, о которых Клэр ничего не известно. Ему больше не требуется костыль для ходьбы; он еще хромает, но с каждым днем все меньше и меньше.
– Расскажи мне о Ливии. Какой она была, – просит Клэр.
Это имя исторгает из груди Этторе судорожный вздох. Он моргает и поворачивает голову, чтобы посмотреть вдаль, на поля.
– Какой она была? Она была… – Он встряхивает головой. – Трудно ее описать, хотя, казалось бы, должно быть просто. Это как рассказывать сон.
– Попытайся. Мне хочется знать.
– Она была совсем юной. Моложе меня. Улыбчивая, даже когда жизнь обходилась с ней жестоко. Она была как Пино – такое доброе сердце, которое ничто не может сокрушить. Понимаешь меня? Тебе встречались такие люди?
– Нет, – честно призналась Клэр.