Оправдание Шекспира

‹…› “Троил и Крессида” – смелая попытка подтолкнуть графа к примирению с королевой. Вместо этого Эссекс 8 февраля 1601 года учинил однодневный путч и менее чем через месяц сложил голову на плахе. ‹…› Шекспир долго оплакивал поверженного идола, которого воплотил в образе Гамлета. ‹…› Из описания “внутреннего мира Эссекса” вытекает, что Шекспир любил Эссекса. “Восстание и казнь, за которыми последовал новый вариант “Гамлета”, увековечивающий память друга, были – кто может в этом сомневаться? – самыми глубокими переживаниями, выпавшими на его долю”. Более глубокие, чем те, что вызваны женитьбой, любовной связью со Смуглой леди, потерей единственного сына. Восшествие на престол Иакова первого не смягчило горечь утраты, несмотря на милости, которыми осыпал новый король его труппу. Над страной распростерлась черная тень коррупции. Сочиняя “Короля Лира”, он был на грани безумия, но постепенно все, же пришел в себя, и в нем возродилась любовь к Стратфорду с “его воспоминаниями, тихими пастбищами, бескрайним небом, со всей его дикой природой – птицами, зверями, цветами, с добрыми приятелями и уютом маленького городка – дом, сад, семья, особенно, наверное, младшая дочь”. (Однако ж, по всей видимости, старшая была его любимицей)» [53].

Продолжу высказывание Шенбаума, в нем имеется одно интересное замечание: «Такое впечатление, что Франк Гаррис, профессиональный “ноу-хау”, выбрал на роль трагического движителя, вместо Мэри Фиттон, Эссекса, “царя-царицу сердца моего” [54]. Между прочим, Уилсону принадлежит лишь развитие этой идеи, сама же идея не нова: история Эссекса упоминается Кейпеллом в его предисловии 1768 года, ее подхватил в 1893 году Тен Бринк, затем углубил Брандес в 1896, а в популярном школьном учебнике девяностых говорится о Шекспире, чья жизнь вдруг приобрела темные тона сразу после того, как Эссексо кончил жизнь на эшафоте. Подобно Гаррис, Уилсон преуспел в спасении Шекспира от педантов – его Шекспир блестящ; но цена этого – книга, жанр которой – романтическая беллетристика (romantic fiction)».

А вот что пишет сам Довер Уилсон в ответ на журнальную критику: «Я решил дать молодым людям иного, более человечного Шекспира. В этого Шекспира я сам полностью верю – не говорю, что во всех подробностях, но в главном. Конечно, возведенные мною леса гипотетичны, так же как у Ли, как, впрочем, должно быть во всех биографиях. Но я, по крайней мере, признаю это, тогда как Ли на каждой странице старается это скрыть» [55].

Так пишутся биографии Шекспира. Так преобразуется реальный Шакспер в героя фантазий, рожденных творческим воображением биографов. Уилсон создавал своего Шекспира, исходя не из имеющихся фактических данных, а исключительно из содержания пьес и сонетов. Никаких свидетельств дружеского, на равных правах, общения Шакспера с аристократической верхушкой нет и быть не может. И документов нет; почитайте пьесы того времени, ничего похожего на отношения, описанные Довером Уилсоном, нет ни в одной. Да, судя по комедиям Бена Джонсона, аристократы общались и с новыми богачами, и с простолюдинами, рвущимися в более высокие общественные круги, но это всегда было общение свысока, аристократа с плебеем, и в пьесах осмеивалось.

Созданный Уилсоном образ, если говорить о жизненных фактах, больше всех других претендентов напоминает графа Ратленда: дружба с Саутгемптоном, с Эссексом, знакомство с Флорио, автором итало-английского словаря, путешествие по Италии, страшное воздействие казни Эссекса. Уилсон, как и другие сторонники этой идеи, обладал сильным воображением: если Шекспир и Эссекс были друзья, как должна была подействовать на Шекспира казнь Эссекса и его отрубленная голова, торчавшая год на мосту Тауэр. Такое могло на годы окрасить жизнь в черную краску.

Зря зубоскалит Шенбаум. У его Шекспира-Шакспера подобных переживаний не было, и с Эссексом он не водил дружбы, не вдохновлял его своими творениями. Потому Шенбаум и отвергает эту для него крамольную мысль. Да, соглашается он, в жизни Шакспера действительно не было переживаний, столь травмирующих психику, что поэт из весельчака и гедониста превратился в мизантропа и стал писать величайшие в истории человечества трагедии, тут сказать нечего – таковы непредсказуемые взлеты творческого пути гения.