Оправдание Острова

Нет в этом ничего особенного, но даже такую картинку жаль было бы потерять навсегда. Сколько еще нам будет дано слушать дождь? Наблюдать водовороты в желобе. За свою безразмерную жизнь мы видели всё столько раз, что оплакивать прощание с этим как-то даже неловко. Странно устроен человек: чем больше он получает, тем большего ему хочется.

Вчера за ужином еще раз встречались с Артемием. Пользуясь отсутствием Леклера, долго беседовали. Артемий спросил меня, в чем, на мой взгляд, главное различие между средневековыми людьми и нынешними.

Мой взгляд. Он всё более затуманивается, и тут уж ничего не поделаешь.

– Может быть, в ощущении времени, – отвечаю. – Там оно замедленное, как в подводной съемке. Мерцающее: то время, то вечность.

– А как вы ощущаете время сейчас – как тогдашнее или как нынешнее?

– Сейчас? Как тогдашнее. Из которого выкачали всю вечность.

Дождь за окном усиливается, и стекло становится матовым.

– Значит, вы чувствуете себя здесь чужим?

– Да нет… – отвечаю. – Пожалуй, нет.

Я бы чувствовал себя чужим, если бы, скажем, перепрыгнул из того времени в это. Если бы у меня, как у хроники, отобрали сто пятьдесят лет. Но ведь все годы – вплоть до нынешнего – я прожил, что называется, без перерыва.

Понимаю, отчего хронисты так боялись, что часть времени затеряется, отчего так ценили непрерывность. Считали каждое царствование, чтобы на пройденном пути не образовалось ни одной пропасти – даже трещины чтобы не было. Иначе нет единства истории, и одна часть твоя там, а другая – здесь. В основном, конечно, там.

– Простите, я вас уже замучил… – Артемий кладет ладонь на руку Ксении. – Чему учит долголетие?

Поверх его ладони Ксения кладет свою. Три уровня взаимной симпатии.

– Учит тому, что всё повторяется – в том или ином виде. – Она задумывается на минуту. – Учит ждать бед – их так много… В юности этого не понимаешь. А в какой-то момент становится страшно жить.

– И чем дальше, – замечаю, – тем страшнее. Старческое слабоумие – не защита ли это? Не милость ли?

За столом появляется Леклер. Интересуется, о чем мы говорим.

– О жизни? Узкая тема.

Смеется. Ему накладывают салат.

О жизни. В нашей – вызывающе длинной, – поместилось такое количество других жизней, что как-то неудобно и говорить. Мы наблюдали, как они проходят. Каждая из них.

Он. Еще вчера – юный, тонкий, быстрый. Хохотал. Подпрыгнув, срывал на ходу с дерева яблоко. Рассказывал о новой любви. Передразнивал торговку рыбой. А сегодня – пожалуйста: толстый, седой, хотя всё еще крепкий. И всё еще что-то рассказывает. Через день узнаёшь – нет его больше. Молчит.

Она. Причесывалась в фойе перед началом спектакля. Кладя расческу в сумочку, улыбалась кому-то в зеркале. Проходила на свое место сквозь заполненный уже ряд кресел, и все поочередно вставали, и волна духов предшествовала ей. Сев в кресло, движением руки отбрасывала волосы, говорила быстро и взволнованно. Теперь тоже молчит. И многие сотни виденных нами молчат. Жили по-разному, а безмолвствуют одинаково.

Сколько у нас было встреч и прощаний, даров и потерь! Встречая дорогого человека, еще ведь не знаешь, что он – дар, что спутник жизни твоей, но когда прощаешься, то понятно, что великая потеря. Так что потерь, получается, больше.

Помним все лица, что мы успели полюбить, все слова, голоса, жесты. Мы со столькими простились, что прощание стало нашим основным занятием, а они всё уходили и уходили, всякий раз оставляя нас в нашем одиночестве. Дводиночестве, сказал бы я.

Вышедшие тома о пчелах Влас читал с неослабным вниманием. Похвалив писательский труд, Председатель высказал и замечания. Острый глаз пчеловода заметил, что в третьем томе писатель перепутал двух пчел и приписал одной то, что выпало на долю другой.

В шестом томе внешность одной и той же героини в начале и в конце описывалась по-разному. В первом случае говорилось, что пчела была хороша собой, до самых седин у нее были стройные лапки и упругие крылья. Во втором же случае сообщалось, что означенная особь была с детства хромой, неопрятной, а на усиках ее всегда висели остатки цветочной пыльцы. С течением времени она стала всё чаще прикладываться к нектару, обрюзгла и прожигала жизнь с трутнями. Опустившись, больше не летала, но лениво ползала по крышке улья.

В седьмом томе неприятие Власа вызвало упоминание об осиной талии неких обитательниц улья. Такое выражение говорило о слабом различении пишущим пчел и ос. И всё же, несмотря на отдельные промахи, трудом островных писателей Председатель остался доволен.