Операция «Примула»

Вначале, мне кажется, это больше всего мучило меня. Я старался истребить в себе свойственное каждому из нас чувство привязанности к завтрашнему дню, незыблемую веру в будущее. Мне следовало учиться жить в настоящем, словно в мыльном пузыре, где дышать можно с превеликой осторожностью. Я прекрасно сознаю, что это была своего рода игра с определенными правилами. Но я был так молод! В двадцать пять лет я все еще был мальчишкой, к тому же страсть к Эвелине преисполнила меня гордыни, а кроме того, мне вскружило голову то обстоятельство, что я будто бы вступил в ряды секретной организации. Хотя на самом деле ничего такого не было. Я, как обычно, ходил в лицей, и никто мной не интересовался. Однако это не мешало тому, что в собственных глазах я значительно вырос и по-новому смотрел теперь на окружающий меня крохотный мирок. Я испытывал гордость, читая в газетах о том, что «террористы» вывели из строя паровоз или трансформатор. И дрожал за себя, когда узнал об арестах патриотов. Что же касается Плео, то я, как было условлено, регулярно навещал его. Он встречал меня с неизменным дружеским расположением. Говорил всегда с открытым сердцем. Разговоров наших я, конечно, не записывал, но кое-что помню до сих пор.

— Более всего меня выводит из себя то, — любил он повторять, — что нас принимают за подлецов. Возможно, вы об этом ничего не знаете, но я потерял почти всю клиентуру. Я уже не даю консультаций. Довольствуюсь работой в больнице. К счастью, у меня есть немного денег. Страна эта на краю гибели, мсье Прадье. И если бы я не опасался, что кое-кто из моих друзей может не понять меня, то уже давно бы сложил свои чемоданы.

— И куда бы вы поехали?

— Далеко… В какую-нибудь совсем новую страну… В Аргентину, например! Или в Бразилию!.. Туда, где нет необходимости отчитываться в каждом своем слове. У меня вот где сидят и Франция, и Виши, и Лондон, арманьяк и бургундское!

А я тем временем, вспоминая слова Жюльена о «дюжине пуль», старался подтолкнуть его поскорее принять решение об отъезде. Почему? Да потому что нельзя хладнокровно смотреть на человека, который ходит взад-вперед у тебя перед глазами, набивает трубку, и думать про себя: «Через несколько месяцев он умрет, а я ничего не сделал, чтобы помочь ему!»

Мне хотелось бы объяснить тебе природу тех чувств, которые я испытывал к Плео. Но у меня не получается. Этот человек был щедрым, тут нет сомнений. Щедрым и добрым. Но было в нем и этакое гурманство по отношению к жизни, которое побудило его, должно быть, совершить не одну низость. Пари готов держать, что он занимался мелкой спекуляцией на черном рынке. Я чувствовал, как он увязает в сетях позорного пособничества. Но если говорить откровенно, он был мне очень симпатичен, несмотря на все его недостатки, которые, впрочем, я мало знал. К тому же мне хочется подчеркнуть, что он ни разу не попробовал втянуть меня в круг близких ему людей, хотя прозелитизм в ту пору был в порядке вещей. Он тщательно оберегал мою свободу, тогда как в замке, напротив, Жюльен твердо решил прибрать меня к рукам. Это был странный период моей жизни. Я являлся в замок. Тотчас же после урока мадам де Шатлю надолго задерживала меня. Насколько раньше она казалась мне холодной и высокомерной, настолько теперь она была любезной и внимательной. Она расспрашивала меня о детстве, о моей учебе. Я вынужден был, чуть ли не против воли, рассказать ей об Эвелине, — это ее страшно заинтересовало. Ей хотелось знать все.

— И с тех пор вы ни разу с ней не встречались?

— Нет.

— Но хоть иногда-то вы, верно, думаете о ней?

— Нет. (Это было неправдой, но я догадывался, что такой ответ доставит ей удовольствие.)

— До чего же мужчины могут быть жестоки! — со смехом сказала она.

Ибо, несмотря на все свои заботы, она умела смеяться. Иногда она даже подшучивала надо мной, правда, очень мило. Например, спрашивала:

— Как ваше сердце?

— О! Полностью излечилось.

— Это правда?

— Честное слово.

— В добрый час. Потому что теперь мы не имеем права оглядываться назад.

Я покидал ее, с каждым разом все более поддаваясь ее чарам. Стоявший на страже Жюльен тащил меня на кухню.

— Ну что? Как Плео?

— Все так же.

— Кого ты видел у него?

— Никого.

— Ну и простофиля же ты. Он никому при тебе не звонил?

— Нет.

— А ты уверен, что он не опасается тебя?

— Уверен.

— Ладно. Попробуем с другого конца. Нам известно, что он каждый день от четырех до семи ходит в свой клуб играть в шахматы. Ты должен научиться играть в шахматы. И пусть он тебя пригласит!

— Как это? В шахматы играть очень трудно.

— Ничего, попробуй. Ты ведь умница. Вот и покажи, на что ты способен. Нам надо знать, что там затевается в этом клубе.

Он наливал мне стаканчик белого вина, и я снова шел к Плео. Потом возвращался в замок. Плео очень плохо отзывался о своей бывшей жене, а мадам де Шатлю на чем свет поносила бывшего мужа, ибо теперь она давала волю откровенности. Слова их источали яд. Ни один из них не желал складывать оружия.

— Он все так же пьет? — спрашивала она меня.

— Я ни разу не видел его пьяным. Но что верно, то верно — бутылка всегда у него под рукой.