Опечатанный вагон. Рассказы и стихи о Катастрофе

В конце концов не выдержала девочка безнадежной лагерной жизни, собственного стыда, материнских слез — и решилась на побег. Ханну поймали и бросили в печь. Тщедушное тельце сгорело в считанные минуты, как сухой кустик, а обуглившиеся косточки вместе с другими перемололи в мощной электрической костемолке — на удобрения, излишки которых вывозили за территорию лагеря. Ничего не осталось от красавицы Ханны, словно и не было ее никогда на свете. Мать же по лагерным порядкам должна была смотреть на все это от начала до конца — спаси нас Господи от такого! — и рассудок ее помутился.

Одна только мысль и осталась в воспаленном мозгу женщины: дожить бы до весны. Придет весна, пригреет солнышко, все расцветет, она отыщет и узнает цветы, выросшие на костях ее дочурки. Они снова встретятся и больше никогда не разлучатся.

Она дожила — видно, Господь помог. Пришла весна и наполнила благоуханием все вокруг. И маки, распустившиеся той весной в Треблинке, были красивы, как никогда прежде. Они цвели повсюду — у самой ограды, рядом с окружавшими лагерь колючей проволокой и проводами под током, и далеко за ней — сколько хватало глаз. Их пряный, напоенный солнцем аромат мешался с лагерным запахом смерти и тления, напоминая о том, что на земле рай соседствует с адом.

В одну из ночей мать решила — пора! — и отправилась на поиски цветов дочери. Светила луна, перемигивались бесчисленные звезды. Бесшумно, как лунатик, женщина вышла из барака и пошла к ограде быстро и уверенно, словно ходила так тысячу раз, — сердце указывало ей дорогу. У проволоки она присела, согнулась пополам, пролезла низом, прижимаясь к земле, и, пройдя немного вперед, оказалась посреди бескрайнего макового поля, залитого бледным светом луны. Дул легкий ветерок, забавлялся алыми волнами цветов, склонял друг к другу их шелковые чашечки, как детские головки.

Мать остановилась и позвала шепотом: «Ханна, Ханна, где ты?» Цветы в ответ мягко зашелестели, словно тихонько посовещались между собой.

Мать снова и снова звала дочь по имени, но не услышала в ответ ни звука. Тогда она опустилась на колени и заговорила сквозь слезы: «Ханна, дитятко мое, свет очей моих, где ты? Не прячься от меня, Ханнушка. Не бойся, я узнаю тебя в любом обличье… Ты, наверное, стала цветком? Маком, что растут здесь повсюду? Это хорошо, вас так много здесь, вы вместе, и только я одинока… Ответь мне, дитя мое… Дай мне увидеть тебя… Услышать…»

Она еще долго шептала, гладя рукой землю, а когда поднялась, увидела истинное чудо: среди тысяч цветов вдруг появились, словно только что расцвели, два прекрасных лучистых глаза — и были то глаза ее дочери, она сразу узнала их. Мать осторожно подошла поближе и через несколько шагов смогла различить среди многих удивительный цветок: от корня поднимались сразу два мощных переплетенных стебля, каждый из которых венчала крупная пурпурная чашечка. Из самой их сердцевины смотрели на нее глаза дочери. И были они еще лучезарнее, еще ярче, чем прежде. Мать заглянула в них и увидела свою девочку — всю, с головы до ног. Она наклонилась, поцеловала лучистые очи и тихо попросила: «Обними меня, Ханна, доченька моя. Пожалуйста, обними». Переплетенные стебли разомкнулись и нежно обвились вокруг ее шеи. Она ощутила их живительную прохладу и склонила голову почти до самой земли. «Ханна, Ханнеле моя!» — повторяла она, плача и лаская землю вокруг цветка.

Ветер затих, травы перестали шелестеть. Маки стояли вокруг неподвижно и бесшумно. Все живое замерло, глядя на чудесную встречу.

Целую ночь мать и дочь простояли обнявшись, а когда незадолго до рассвета небо на востоке побледнело, мать почувствовала, что дочь вот-вот покинет ее, исчезнет. И в тот же миг в лагере завыли сирены, оповещая о побеге узника. «Не бойся, детка. Я не уйду, я останусь здесь и умру рядом с тобой. Мне совсем не страшно, я до конца буду смотреть в твои глазки», — сказала женщина дочери. Но цветок протестующе закачал головками, а руки-стебли снова туго сплелись друг с другом. Он не хотел ее смерти. Мать пыталась расплести стебли и снова обвить ими шею, но цветок не давался, стебли отстранялись, изгибались — то был беззвучный танец мольбы и отчаяния.

В свете зарождающегося дня глаза Ханны потускнели. Пурпурные лепестки сделались пепельными, словно обуглились, а стебли склонились так, что венчающие их цветки легли на землю к ногам матери, словно молили о чем-то.

Тем временем маковое поле окружили солдаты. Мать увидела их и, обезумев от горя, страха и сердечной боли, уцепилась за стебли, вновь и вновь пытаясь оплести ими шею, чтобы не дать Ханне исчезнуть, чтобы уйти вместе с нею… А когда это ей не удалось, она изо всех сил сжала стебли у самых чашечек, словно они и впрямь были руками ее Ханны, и принялась яростно тянуть их к себе, пока вдруг не упала. Она тут же вскочила, и, еще не понимая, что же произошло, глянула на свои руки: на ладонях лежали оторванные от стебля, смятые лепестки цветка ее дочери, а по обезглавленным стеблям стекали алые капли — будто остатки красного вина из опрокинутой бутылки.