Он уже идет

– Пока еще ни в чем, – улыбнулся Мендель-Зисл, – но уже начинаешь. Вот посуди сам, стал бы ты просто так стричь бороду козлу? Да ни в жизни! Вот эта чертовка нас и задурила. Сначала не хотела пускать, потом отправила в сарай, не давала свечей и еды, сочинила невестку, приходила, уходила – в общем, заморочила всем головы. И получила то, чего хотела. Ты же понимаешь, к кому в лапы мы угодили?

– Понимаю, – понурился Довале. – Но зачем им понадобилась эта дурацкая стрижка?

Мендель-Зисл снова раскурил трубку. Погода испортилась. Порывами налетал сумрачный ветер, тащил за собой низкие тучи, рвал их в клочья и гнал над самыми верхушками придорожных ветел. Шайке зябко кутался в не успевший до конца высохнуть армяк.

– Эти создания, – докурив, продолжил Мендель-Зисл, – получают жизненность из совсем другого источника. Для них свет, питающий человеческое тело, – настоящее лакомство, и они стремятся его заполучить. А если речь заходит о еврейской душе, тут они просто сбиваются с ног и готовы на все что угодно.

– Но как они получали эту силу? Я им ничего не давал!

– Давал, и еще как. Каждый щелчок ножницами под мордой козла расходовал на стрижку часть полученного тобой света. Довале, ты отдал им жизненность своими собственными руками…

Этот фокус у них проходит не со всеми. Свет удается урвать лишь у тех, кто уже обращен к другой стороне, раскрыт для ее влияния.

Довале вспомнил свою страшную месть польской шляхте и понял, что попался.

– Ты хочешь сказать, – горестно вскричал он, – что я связался с нечистой силой?!

– Увы, – вздохнул балагула. – И не ты один. Теперь я и Шайке тоже связаны с ней…

– Если так, почему они нас выпустили из своих лап? Слишком легко у нас получилось: сели на телегу и уехали.

– Погоди, погоди, – вздохнул Мендель-Зисл. – Об этом судить рано. Боюсь, наша история только начинается.

До поместья Лещинского добрались быстро, про три часа езды хозяйка хутора явно напутала. Пани оказалась капризной и привередливой, Довале пришлось немало повозиться, пока она осталась довольной. Обратно выехали после полудня, рассчитывая оказаться в Куруве непоздним вечером.

Изрядно потеплело, заходящее солнце окрашивало багрянцем дождевую воду в придорожных канавах. Пролетающие галки отражались в ней черными каплями. И чем меньше оставалось до Курува, тем большее беспокойство овладевало сердцем Довале.

Монета, полученная от хозяина хутора, уже не просто грела карман, а причиняла серьезное неудобство. В конце концов Довале вытащил ее из кармана и протянул Менделю-Зислу. О том, откуда она взялась, он решил промолчать.

– Потрогай… Или я совсем сбрендил, или тут что-то неладно.

– Что может быть неладно в золотой монете? – удивился балагула, подставляя раскрытую ладонь.

– Горячая она, бок через одежду нагревает, а сейчас взял в руку – пальцы жжет.

– Монета как монета, – пожал плечами Мендель-Зисл. – Холодная, увесистая. А трусит тебя от волнения – небось, нечасто приходится в руки золотой брать?

Довале насупился, забрал золотой и упрятал подальше, твердо решив избавиться от него при первой возможности.

Возможность представилась уже на следующий день, когда габай курувской синагоги подошел к Довале и с решительностью человека, добровольно ложащегося на жертвенник, попросил пожертвовать на сироту-бесприданницу. Судя по выражению выцветших глаз габая и сурово сведенным к переносице кустикам седых бровей, подавали не густо. Довале с радостью извлек из кармана злосчастный золотой и отдал габаю.

– О! – восхитился габай. – Щедрое даяние, сделанное от чистого сердца, многого стоит. Куда больше золотого! Я расскажу о твоем поступке раввину и всем членам правления!

Довале отправился домой счастливый и довольный. Но не умеет долго радоваться еврейская душа, невидимый груз мешает расправить плечи и позабыть о тяготах жизни. Груз этот называется печальным опытом двух тысяч лет изгнания, его горький привкус – еврейская приправа к любой радости.

Покой недолго тешил Довале, не прошло и часа, как он подошел к окну, упер лоб в холодное стекло и задумался. Да, он избавился от подарка чертей, но что будет с этой монетой дальше? Не надо ли было во всем признаться раввину или просто выбросить ее в реку?

Высыпав на стол горстку собранных медяков, габай положил отдельно золотую монету и, начав подсчет, то и дело, словно малый ребенок, любовно прикасался к ней кончиками пальцев. Удивительно: монета с каждым прикосновением казалась ему все теплее и теплее, пока не стала настолько горячей, что взять ее он сумел только через тряпицу.

– Что-то здесь не то, – сказал себе габай. – Что именно – не могу понять, но ох как не то. Отнесу ее раввину, пусть разбирается.

– Не наши это деньги, – сказал ребе Михл, взяв в руку монету и тут же выронив ее на стол. – Совсем чужие. К евреям отношения не имеют. Отдай монету нищим на паперти у костела.

День выдался сырой и зябкий. Ветер нес изорванную в клочья белесую мглу над самыми крестами храма. Из мглы то и дело сыпался колючий дождь. Злобный ветер подхватывал капли и швырял их в лица прохожим.