Он уже идет

Кое-как промыкавшись до рассвета, Ицхок-Лейбуш стал собираться в синагогу. Просмотрев, проверив, прочесав мысленно всю свою жизнь, он не нашел в ней значительных преступлений. Конечно, грешил по мелочи, нарушал тут, отступал там, но в общем – ерунда, пустяки. Несколько раз в субботу просыпал послеполуденную молитву и молился без миньяна уже в сумерках, два или три раза случайно прикоснулся к жене в запрещенные дни, случалось, не выжидал целых шесть часов после мясного и ел, не удержавшись, молочное в начале шестого часа. К умирающей матери опоздал, дела синагогальные закружили. Да и дело ерундовое было, уж и не вспомнить какое, но из-за него отложил он свой ежедневный визит в дом престарелых на два часа – и не успел.

Самое большое его преступление – греховные мысли, запретные желания, которые накатывали как волны, почти срывая сердце с места. Больших сил стоило ему удержаться на якоре заповедей, не понестись по бурному морю мирских наслаждений. Эх, да что говорить!

В душе грешника никогда не наступает тишина. Даже если страшные бури давно позади и возраст припорошил белым снегом успокоения холмы страстей, сковал льдом усталости море желаний. Лед держит воду только у прибрежной полосы, но чуть в стороне от берега, за краем кромки, мерно колышется крупная зыбь.

Ицхок-Лейбуш шел по пустым улицам Бней-Брака, наслаждаясь тишиной и свежестью. Город еще спал, только закутанные в талесы фигуры любителей ватикин, первого миньяна, скользили вдоль стен, словно тени в раю. Возле овощной лавки разгружали небольшой грузовичок: черный подсобник, видимо, эритреец, таскал ящики с помидорами, огурцами, перцами, зеленым луком. Ицхок-Лейбуш подошел к лавке и остановился перед грузовичком. Многое, ох многое в его жизни было связано с этим самым местом.

Сюда он прибегал еще молодым мужем, набирая овощи по списку, составленному женой. Потом, уже зная наизусть ее предпочтения, обходился без списка, уверенно набивая пластиковые мешочки. Лет пятнадцать тому назад он перестал сам таскать мешочки, за небольшую плату коробку с выбранным им товаром доставляли прямо к порогу дома. Росли дети, уходили из дома, и салата на субботу требовалось все меньше и меньше. Когда они остались вдвоем, он снова стал сам приносить мешочек: пять помидоров и огурцов, пучок зелени, пару картофелин – сколько там надо двум пожилым людям?

После смерти жены он вообще перестал сюда заглядывать, его покупательская карьера подошла к концу. Питался Ицхок-Лейбуш соевыми сосисками и хлебом с хумусом. Дети каждую неделю приносили немного одного варева, чуть-чуть другого, и он нехотя ел, раз уже принесли. Залюбовавшись пунцовыми помидорами, крепко уложенными в синие пластмассовые ящики, и сочно-зелеными огурцами с буйными хвостиками, Ицхок-Лейбуш помедлил немного перед овощной лавкой.

Эритреец спешил, видимо, товар ожидали еще в нескольких местах. Он перешел с быстрого шага на бег, стопка ящиков перед входом в лавку росла на глазах. Пробегая в очередной раз мимо Ицхока-Лейбуша, он запнулся и выронил из рук ящик. Помидоры, ударившись об асфальт, растрескались, брызнув сочной розовой кровью. В ту же минуту из кабины грузовичка выбрался толстячок в шортах и грязновато-белой маечке, обнажавшей бурные заросли рыжих волос на груди и руках. Эти заросли должны были компенсировать полное отсутствие волос на голове. Лысый череп украшала маскарадная кипочка, которую толстяк нацепил, чтобы не раздражать жителей Бней-Брака.

– Что тут происходит? – грозно спросил он, разгневанно вперив взгляд в рассыпанные помидоры.

– Он меня толкнул, – не моргнув глазом соврал эритреец, указывая пальцем на Ицхока-Лейбуша. – Газету из кармана выронил, хотел поднять, и толкнул. Вот она газета, вот, – и в знак доказательства он поднял с асфальта газету и несколько раз потряс ею перед собой.

– Вовсе нет, – возразил Ицхок-Лейбуш, изумленно уставившись на газету, но толстячок перебил его:

– А я тебе не верю. Шляпа у тебя черная и душа под цвет шляпе. Вот ему я верю, – он ткнул пальцем в эритрейца. – Хоть кожа у него черна, зато душа бела.

Ицхок-Лейбуш пожал плечами, мол, думай что хочешь, и шагнул в сторону, собираясь продолжить свой путь в синагогу, но толстяк с бешено выпученными глазами преградил ему дорогу.

– Куда?! А платить кто будет? Товар повредил – башляй.

Ицхок-Лейбуш в недоумении застыл на месте. Такого поворота он никак не ожидал.

– Что буркалы выпятил? – зашипел толстяк. – Портить умеешь, а зарабатывать ништ? Да ты, небось, в жизни своей гроша честным трудом не заслужил, жил на подачки. Паразит, сын паразита, отец паразитов!

Ицхок-Лейбуш мог бы рассказать этому прыткому наглецу о текстильной фабрике его отца, о том, как он должен был стать ее управляющим и наследником, но захотел учить Тору и передал бразды правления младшему брату. О том, что его дед и прадед были ткачами в Лодзи, а прапрадед – знаменитый праведник из Курува ребе Михл, и… а впрочем, зачем, к чему…