Он где-то рядом

Я вспомнил свой последний визит в общежитие, когда мы с ребятами так надрались со стипендии, что я швырял с девятого этажа пустыми бутылками в прохожих, а потому, отведя глаза в сторону, промолчал. При этом у меня появилось невероятно отчетливое ощущение того, что он об этом моем поведении прекрасно знает, но просто не хочет меня ставить в неловкое положение.

Я тоже избегал разговоров о том, чего он не хотел выносить на общее обсуждение, поэтому ничего не спрашивал у него про его взаимоотношения с Надей, хотя, как уже сказал выше, по некоторым непроизвольно прорывающимся фразам и понимал, что они продолжают довольно часто видеться.

В середине июня, сдав очередной из пяти или, кажется, даже шести (точно уже и не помню) экзаменов, я, ошеломив всех своих приятелей по группе, отказался ехать в общежитие обмывать это событие, а, выйдя из ворот института, пошел пешком по Москве, планируя по ходу прогулки выйти к золотым куполам и рубиновым звездам Центра. Я любил вид на Кремль со стороны Крымского моста, а потому — хоть так было и дальше — пошел от Калужской площади не по Якиманке с выходом на Большую Полянку и далее на Большой Каменный мост, а свернул за метро «Октябрьская» налево, прошел мимо парка Культуры на Крымский мост, постоял там, любуясь открывающейся в обе стороны панорамой, затем миновал прогулочным шагом Пречистенскую набережную и уже переходил на Кремлевскую, когда вдруг впереди себя, напротив бассейна «Москва», вместо которого сегодня уже сияет рыжими куполами восстановленный из небытия храм Христа Спасителя, увидел Надю. Она стояла возле каменного парапета и с тоскливой задумчивостью смотрела на темную речную воду.

— Уж не топиться ли ты собралась? — пошутил я, останавливаясь рядом с нею. — Понравилось, когда тебя спасают?

Оглянувшись, она посмотрела на меня своими черными глазами, и я увидел, что они, словно рюмки водкой, до самых краев наполнены готовыми пролиться слезами.

— Лучше бы он тогда за мной не нырял, — услышал я тихую, но отчетливую фразу и понял, что это сказано не в шутку.

— Что случилось? — спросил я, изменив тон на серьезный. — Что-нибудь с мамой?

— С мамой порядок. Это со мной всё не то и не так… — она снова подняла на меня глаза и, чуть не плача, спросила: — Скажи, у него есть — другая?

Я сначала опешил, а потом спокойно улыбнулся.

— У Вовки? Да ты с ума спрыгнула! Кто тебе мог такое сказать?

Она всхлипнула и, вынув из сумочки платочек, принялась вытирать бегущие по щекам слёзы.

— Почему же он… Почему он тогда… Смотрит на меня — и не видит. Говорит такие хорошие и правильные слова, а сам — где-то далеко-далеко. Ни разу не обнял, не поцеловал, — она вдруг уткнулась мне лицом в грудь и затряслась в плаче.

— Ну что ты, что ты, — принялся я ее успокаивать, осторожно взяв за плечи. — Всё еще будет хорошо, вот увидишь. Дай ему немножко времени.

— Он меня не любит!

— Да что ты понимаешь! Чтоб Вовка да кого-нибудь не любил? Да он всех любит!

— Так в этом-то и беда! — выкрикнула она так, что на нас оглянулось сразу несколько прохожих. — А я не хочу его делить со всеми! Не хочу! — и она снова уткнулась в мою грудь, подрагивая от плача.

— Ну ладно, ладно, — легонько похлопал я ее по спине. — Нельзя же быть такой собственницей. Прямо как пастернаковская Магдалина.

— Кто? — спросила она, не прерывая рева.

— Да это я недавно прочитал такое стихотворение Пастернака — про Магдалину, которая говорит о распятом Иисусе: «Слишком многим руки для объятья Ты раскинул по концам креста». То есть получается, что даже на Господа она смотрит с чисто женской ревностью, как и ты вот сейчас, не желая Его ни с кем делить даже после смерти. Хотя знает, что в Нём нуждаются очень и очень многие люди.

— Но я ведь претендую не на Бога, а на человека, — вздохнула Надя. — Разве это — грех?

— В каждом человеке — таится частичка Бога. И в зависимости от ее величины человек принадлежит либо одной только своей жене, либо всему человечеству, — ответил я и непроизвольно оглянулся, чтобы посмотреть, не произнес ли эти слова стоящий за моей спиной Вовка, настолько они были не из моего арсенала. Но за спиной у меня было пусто, так что пришлось поверить тому, что они выпорхнули из моих собственных уст. Впрочем, после общения с Ивановым было неудивительно заговорить подобным образом — с кем поведешься, от того и наберешься, как любила повторять когда-то наша классная руководительница Марпет…

Я легонько тронул Надю за локоток, и мы пошли вдоль реки, продолжая всё тот же бесконечный разговор о Вовке и его странном отношении к ее чувствам. Пока дошли до Красной площади, я изрядно устал от перелопачивания одной и той же темы и, тяготясь обществом своей спутницы, начал подыскивать повод, чтобы как-нибудь необидно улизнуть от нее в сторону.