Олег Борисов

Вскоре Додин понял: Борисов не красуется, нет в нем вельможности и велеречивости, нет знатности, несмотря на все звания и регалии, но «есть молния и подполье, есть полнозвучная речь и еще одна составляющая — как-то живущая в его организме ртуть, которая мгновенно поднимается столбиком, но никогда не падает ниже той отметки, которую он отметил сам». Борисов не был, конечно же, учеником в прямом смысле этого слова, но был, по определению Додина, «мощным соавтором» с постоянным вниманием «талантливого ученика». «Но ученики же, — говорит Додин, — далеко не все талантливые».

«Я, — записал Борисов в дневнике, — понимал: необходимо смыть всю лишнюю информацию и бережно, по капле принимать новую, отфильтрованную. Объявил о готовности снимать накипь, но только как — не имел понятия. Это же не маску поменять. Перерождение клеток, всех внутренностей организма, полное раздевание — во имя того, чтобы стать грудным младенцем. Он готов пеленать, кормить с ложечки… Я полностью иду в его руки. Кажется, впервые в жизни».

Борисов действительно был как ученик. Как примерный ученик: кроток и послушен. Все привыкли считать, что мера таланта актера измеряется лишь личной одаренностью, забывая, что нечто очень важное зависит от характера, способа прочтения и усвоения текста, мышления, уровня культуры, то есть от его человеческой субстанции, с которой духовно соединяются все технологические свойства профессии. На всех этапах работы Олег Иванович, по свидетельству Льва Абрамовича Додина, «сохранял это ученическое самочувствие, которое (я знаю это наверняка) дало нам возможность заниматься поиском, копанием вглубь».

«Слава богу, — рассказывает Додин о работе над „Кроткой“, — мы ничего не знали заранее и перебрали, в конце концов, бессчетное число вариантов, а Достоевский и есть это бессчетное число вариантов, сведенных вместе. Это был главный, отправной пункт в том негласном договоре, который мы заключили: о способе погружения в этого автора, в эту историю. Или на батискафе, подводной лодке, используя все технологии и разработанные маршруты, с удобствами, связью и обслуживающим персоналом, или в одиночку, в аквалангах, когда каждое погружение, каждый нырок сопряжен с риском, полным незнанием местности.

Мы так и „ныряли“ на первых репетициях, не занимаясь ни постановкой, ни формулировкой концепций, истово, не боясь ошибиться, сочиняли спектакль».

И если поначалу, по воспоминаниям Льва Абрамовича, Олег Иванович интересовался, допытывался, что «мы тут делаем, куда двигаемся, то потом осознал тщетность этих вопросов и сам начал предлагать, руководствуясь интуицией, знаниями, которых было немало». Включалось и все «достоевсковедение», собранное Олегом Ивановичем в отдельную библиотеку, сам Федор Михайлович, который читался, по его признанию, «весь и не торопясь», наконец, и жизненный опыт, судьба самого Борисова, в которой что-то было от судьбы Достоевского — как и у всякого человека анализирующего, ранимого, страдающего. Олег Иванович еще до Зархи пытался донести — тщетно, что Достоевский — это такая фигура, которая не терпит неправдивого, нечестного к ней отношения. Вся мука у Додина и Борисова была — понять смысл, потому что у Достоевского такая параболическая фраза, но зато, говорит Лев Абрамович, «каких мощных кантилен достигал Борисов». Происходил процесс сладостного погружения в слово Достоевского.

«Мне, — рассказывает Додин, — оставалось лишь слушать свою интуицию, свое „надсознание“, в чем-то сходиться, а в чем-то решительно расходиться и складывать, анализировать то, в чем мы были едины. Мы занимались, возможно, самым трудным, самым приятным и важным, что есть в этой жизни: постигали себя, подсказывали друг другу дорогу».