Олег Борисов

Репетировали ночами (дежурные на проходной удивлялись: «Как это так — опять репетируют ночью и еще никто оттуда не выходил. Студийцы, что ли, какие? Но Борисов-то что с ними делает?»). На утро — Товстоногов, согласившись с «Кроткой», не вникал в расписание работы над ней и поблажек никому (а выходило — лишь Борисову) не делал, — назначались репетиции «Оптимистической трагедии» («Утром, — записывал Борисов, — ТРАГЕДИЯ! Передохнуть некогда»). Они проходили с 11 до 15 часов. «Режиссер внушает — и тебя охватывает озноб, выворачивает либо нет, — говорил Борисов. — Начинается жар, постукивание в висках или… весь безучастный. На репетициях Товстоногова коленки тряслись — защитная реакция. А от Додина что-то вроде тахикардии…» Для Додина гораздо важнее было то, что персонаж испытывает, рассказывая, а не то, что он рассказывает.

«Кроткая» стала сговором двух выдающихся личностей — Борисова и Додина. Ночами Додин, которого Олег Иванович после нескольких недель совместной работы назвал «колоссальным режиссером» и которому верил на 100 процентов, и Борисов погружались в Достоевского, соединяли все кусочки, на которые режиссер разбил пьесу, сидели над каждым тактом, а потом думали, как весь этот объем вытянуть. По утрам же Борисов был вынужден идти на репетиции спектакля, в котором у него была не роль даже, а ролька — сифилитика Сиплого, полулежащего в тельняшке на сцене, подпевающего («Осыпаются розы мои и в саду не поют соловьи»), а потом голосом блатного вопящего: «Только ты, дорогая моя, все сидишь у постели моей!..» И так — чуть больше трех месяцев. Но причина, по которой Товстоногов настаивал на регулярных репетициях Борисова в «Оптимистической трагедии», понятна. Сиплый в исполнении Борисова выдвинулся по воле Товстоногова едва ли, как справедливо отмечает Наталья Старосельская, «не в главные персонажи, потому что за ним, прежде лишь „подголоском Вожака“, было определенное мировоззрение, по-своему увлекательное и завораживающее».

Дома Алла Романовна в эти напряженные дни, недели, месяцы задала специальный ритм жизни для Олега Ивановича, неукоснительно соблюдавшийся режим. «Нам помог тогда Зуев, массажист Мариинского театра, — рассказывает Алла Романовна. — За собой его возили балерины. Колпакова в частности. Нужен был энергетический массаж — худой, больной же человек. И Зуев, объездивший с Мариинским театром весь мир, приходил к нам каждый день. Укладывал Олега на стол, массировал, нажимал точечки, затем отправлял в постель. Олег хорошо высыпался, обедал и уже в восемь вечера шел на репетицию „Кроткой“ на ночь. И так — каждый день, несколько месяцев подряд. Увлечен был безумно. Сложно было невероятно. Очень серьезный процесс познания. Олег отдавался этому целиком».

Как только вышла «Кроткая», Евгений Иосифович Зуев пошел на премьеру. Увидев спектакль, сказал: «Я буду приходить вечером после каждой „Кроткой“». Приходил после десяти первых спектаклей, делал Олегу Ивановичу массаж, потому что необходимо было снимать невероятное напряжение: «Кроткая» забирала все силы, всю энергию, выпивала все соки. «Как волшебная палочка, — записано в дневнике Олега Ивановича, — появляется в доме массажист Евгений Иосифович Зуев — крепкий мужичок, при одном рукопожатии с которым ясно, что „в дугу согнет“. Добрейший человек. Раздеваюсь и ложусь на стол — он любит массировать на твердом. Рассматривает мое хиленькое тело: „Все ясно, т-скать… все ясно. И канальчики почистим, и энергии добавим“. Нажал на одну точку ниже колена: „Когда будете уставать, Олег Иванович, надавите на нее кончиком среднего пальца“. Начинает массировать своей шершавой ладонью — как утюжком… „Сейчас вы увидите небо, небо в алмазах… уже видите? — спрашивает Евгений Иосифович. — Это всем мужикам тяжело дается, т-скать… Из-за того, что причинное место мешает выходу в астрал…“ Пот с его лба льется градом, и я постепенно, кажется, отключаюсь…»