Октябрь, который ноябрь

Борька выстрелил еще раз, изо всех сил пытаясь угадать под шинельным сукном расположение генеральского сердца. Теперь как инструктировал связник — контрольная пуля в голову. Выстрел ожёг седеющую бороду, убитый как китайский болванчик откинул голову, за спинку сидения слетела полевая фуражка. Над скулой появилась крупная «мушка» пулевого отверстия. Так тебе, сволочь!

— Отвернись, дура! — крикнул стрелок, с трудом удерживаясь на раскачивающейся подножке.

Генеральша отворачиваться не стала, только плотно заслонила лицо ладонями в перчатках. На подколотой вуали багровели крупные влажные пятна из разбрызганного генеральского черепа, вот капнуло алым на ворот светлого пальто…

Глянув на затылок шофера — тот скорчился за рулем, видимо, предчувствуя пулю в башку — Борька выдрал из-за пазухи увесистый сверток посылки, уронил под ноги мертвеца.

Нужно было крикнуть шоферу, чтобы притормозил, но тут стрелок сбился с плана, просто спрыгнул с подножки. На ногах не удержался, покатился по булыжнику, но тут же вскочил, увернулся от извозчика. Суетливо пихал в карман браунинг…

Оказалось, Замятин переулок уже проскочили, пришлось, прихрамывая, бежать назад. С тротуаров смотрели, но не особо соображая, что к чему. Под одинокий удивленный вскрик, Борька шмыгнул за угол. Еще шагов полста и вот она дверь…

Впереди лестница в ажуре кованых перил, налево закуток привратницкой. Натоплено, пусто. Борька содрал с себя гороховое облаченье, швырнул за стол — там виднелись подогнутые ноги в ззасаленных на коленях брюках. Тревогу их хозяин уже не поднимет и вообще орать не станет — Филимон заходил, все сделал. Борька отодрал от верхней губы усики — больно, насмерть примерзли, что ли?! Черт, а браунинг?!

Мальчик подхватил с трупа пальто, выдрал из кармана пистолет. Глупить незачем, спокойней…

— Ты лежи, я на минутку заскочил, — прошептал Борька мертвому обрюзглому лицу в пего-рыжих бакенбардах, спрятал браунинг под тужурку. Спокойнее, спокойнее. Стрелок заставил себя смотреть в бледное лицо покойника, и тщательно выгреб из кармана семечки. Вот так, спокойно, мы дело делаем.

Пальто и шляпа полетели на мертвеца, Борька надел гимназическую фуражку, аккуратно повешенную Гаоляном на вешалку привратницкой, еще раз проверил под тужуркой пистолет…

Где-то наверху отперли дверь квартиры, затопали по ступенькам. Спокойно, до них высоко и далеко.

Борька сдвинул фуражку на нос и вышел на улицу.

Коляска с дремлющим кучером-Гаоляном ждала за углом, на Галерной.

— Сидай живо, да шинель напяль, — сказал Филимон, не поворачивая головы.

— А что там? — спросил Борька, запрыгивая в коляску.

— А ничего. Шумят потихоньку.

Старая лошадь тронулась, копыта неспешно зацокали по мостовой. Экипаж свернул на набережную. Путаясь в гимназической шинели на тесноте сиденья, Борька слышал крики на набережной.

— Убили! Генерального комиссара Оверьянова убили!

— Я шпиона вот так видел! В двух шагах! По поребрику как дунул! Чисто обезьяна…

Ага, шпион, держи карман шире. Вот так мы вас громить будем, нигде от народа не скроетесь.

Борька высунулся из экипажа: вокруг влезшего колесом на тротуар «форда» собралась толпа, большей частью в военной и полувоенной форме, но размахивал там тростью и какой-то сугубо гражданский мордатый господинчик, кто-то кого-то отгонял, истошно звали доктора…

— Чего ж Лев-то тянет, — пробормотал Борька.

— Не знаю, заело, небось, — ответил Гаолян. — Башку-то спрячь, не на променаде…

Боевики остановились за мостом. Должен был подойти Андрей-Лев, но почему-то не шел. Борька стоял, прислонившись к борту коляски — в гимназической шинели, тесноватой в плечах, зато длинной как ряса, было поначалу жарко, теперь озноб пробирал.

— Да что ж он не идет?

— Не знаю. Рот закрой, да жди, — процедил Филимон.

Вдруг сверкнуло, поднялось рваное облако дыма — это уже на самом мосту. Донеся вздох взрыва.

— Бахнуло все-таки! — не удержался Борька.

Гаолян только глянул с облучка и качнул кнутом.

— Не слышит же никто, — прошептал стрелок. Руки снова дрожали.

На мосту облако взрыва рассеялось, доносились протяжные крики и ржание лошадей.

Подошел Андрей-Лев, ни слова не говоря, запрыгнул в коляску. Поехали.

В мастерской было тепло, пахло стружкой. Борька посидел за столом и почувствовал как слипаются глаза. Хотелось лечь, натянуть одеяло на голову. Лучше и одеяло, и шинель. Подремать капельку…

— Спит, — сказал Андрей.

— А чего ему? Дело сделал и бахнулся, — Филимон разлил по чашкам самогон из большой бутыли. — Поспит, походит, подумает, а потом достанет его. Блевать и рыдать не станет, не из тех. В себе понесет.

— Ну и зачем тогда? Мы и сами могли.

— А затем, Андрей Николаевич, что раз мы начали, нам уже не свернуть. И ему так же. С нами ли, без нас ли, Бориска револьвер на человека вскинет. Пущай уж под присмотром, я и грех на себя возьму, готов, чего уж там.

Андрей-Лев сглотнул мутное содержимое чашки, выдохнул, отломил кусок зачерствевшей сайки:

— Может и обошлось бы с ним. Мальчишка совсем.

— С ним-то может и обошлось. Только ты вокруг глянь. Оно обойдется?

— Вряд ли.