Октябрь, который ноябрь

— Вы, милейший, не увлекайтесь, — сухо сказал связнику Алексей Иванович. — Злоба ваша наивна и бессмысленна как теплый лимонад. Не смешите. Без вас решат, что с этим авантюристом от адвокатуры делать.

— Я разве спорю, было бы о чем, — явно сдерживая обиду, пробормотал беспалый. — От глубин сердца говорю, как думаю. А так бесталанен, признаюсь. Кстати, Алексей Иванович, вы как один из самый уважаемых и талантливейших писателей Руси, не могли бы написать хотя бы короткую заметку? Буквально десяток строк. После начала нашего восстания выйдет газета с обращением о наших целях и задачах. Очень бы желательно, чтобы наш призыв выглядел не только сухим политическим воззванием. Ваше слово, слово блестящего русского литератора, истинной гордости нации, будет бесценно. Десяток строк, но проникновенно, от души, как вам дано. В Центре очень просили.

— Что ж, если надо. Прикажите официанту подать бумагу и прибор…

Алексей Иванович писал, получалось не десять строк, а больше. Нужно как-то лаконичнее. Не в издательство «Знание» будут отсылать, отнюдь.

«…Петербург пылает. Мы, или сгорим или остановим хаос. Назад пути нет! Мы пойдем туда, к этому чудовищу, ощетинившемуся пулеметами и гаубицами, припасшему бомбы и ядовитые газы, и отрубим его смердящую голову!».

— Чудесно, то, что надо! — вроде бы искренне восхитился связник, забирая исчерканный лист. — Что ж, удачи, господа! О результатах разведки Смольного телефонируйте тотчас. Центр ждет…

— Все-таки липкий у нас связник, недобрый, — сказал, глядя в сторону, Гранд.

Боевики шагали в сторону Кавалергардской — к штабу мятежников следовало выйти загодя, но приступать к делу не раньше двадцати трех. Имелись по этому поводу у Центра какие-то мысли, намекали, что в это время охрана Смольного будет ослаблена. В последнее обстоятельство Алексей Иванович верил мало — ободряет, воодушевляет Центр, а говоря проще — лжет. По поведению связного, именовавшего себя «есаулом Кулаковским», чувствовалось — о многом умалчивает посланник, и даже не считает нужным особо лицедействовать. Черт знает что за человек — повадки малоросского мазурика пополам с душком шляхетского гонора. Хотя что в нем дворянского? Конотопский мещанчик-пустослов. Но видимо, действительно служил, искалечен, большевиков на дух не выносит, так и дышит ненавистью.

— Не то время, Игорь Иванович, — печально пояснил бывший литератор. — Не то время. Нас убивают и унижают, мы мстим. Жестоко и без оглядки. Многорукий и многозевный хам должен быть повержен. И каждый союзник в этом святом деле нам ценен.

— Полагаете? А ведь есаул нам в последнее время через слово врет, — угрюмо сказал Гранд. — Причем, наглейшим образом. Помнится, имелись на нашем госзаводе подобные типы. Но там хоть некие приличия блюли: воровали, врали, интриговали, но тайком.

— Игорь Иванович, ну страннейшие же вы сравнения делаете. Одно дело ваши инженерные воздухоплавательные дела, сложные, но в сущности прозрачные. Другое дело — тайная, глубоко законспирированная организация. Зачем нам знать лишнее?

— Естественно. Нас послали, мы идем, — ядовито подтвердил инженер. — Идем выяснять местонахождение отравляющих газов. Нам всучили новенькие ручные гранаты, крайне смутно обрисовали действия и мотивы противника, но задали строгие временные рамки. Могу ли я задуматься над сей странной конструкцией?

— Центр добыл новые бомбы и поспешил нас облагодетельствовать. Что здесь странного? С заданием лично мне все ясно. Большевики чувствуют, что страна начинает просыпаться и готовят дьявольскую провокацию.

Вообще-то, и самому Алексею Ивановичу ощущение довольно увесистых цилиндров в карманах пальто не нравилось. Гранаты были якобы австрийские, компактные, не лишенные элегантности. В обращении вроде бы чрезвычайно просты. Но всучил их связник едва ли не насильно, со странноватыми ужимками.

— С этими газами вообще все странно, — пробормотал Гранд, поднимая воротник пальто. — И погода отвратительная.

— С погодой ничего не поделаешь, а насчет газов проверим. Не так уж сложно, место известное, подходы проверены, — бывший литератор замолчал, вспомнив о подходах и революционных бродягах. Как-то из памяти выскочило. Все-таки две жизни. Пусть пустых, никчемных, но жизни. Впрочем, никто их туда, к Смольному, силой не гнал. Сбежались на свежую кровь. Клопы, алчные, голодные, безмозглые.

Ожесточиться, всколыхнуть ярость не получилось. Слишком хорошо помнил лицо убиенной девицы. Ничего хищного и клопиного. Просто гулящая дура. Случайная жертва обстоятельств.

* * *

Отправив подопечных, куратор Куля двинулся на новую квартиру. Время еще имелось, перед операцией требовалось отдохнуть. Есаул завалился на диван, закинул ноги в забрызганных ботинках на кожаный валик и закрыл глаза. Нервное напряжение не уходило, да еще обрубки пальцев ныли. Это погода. И еще понимание, что где-то недалеко, может быть прямо под окнами, шныряет, вынюхивает эта белобрысая тварь. Ничего она уже не успеет. Ничего! Поздно, опоздала. Сука смершевская.