Огонь неугасимый

Ай, лисица в лесной пробирается мгле,
Тоньше конского волоса след на земле…
За избой пять колов —
Крепче древних стволов.
Ай, молодцы!..
Тихо, тихо у сердца спросил я, любя:
Разве грех, коль разок поцелую тебя?

Женщины и девушки, сгрудившись у обоих дверей залы, слушали Айнуллу. Нурия с Тамарой легонько подтолкнули друг друга и принялись что-то шептать Лене на ухо: видимо, переводили слова песни. При последнем слове все трое звонко рассмеялись. А Абыз Чичи, подняв глаза на Марьям, как бы ища у нее сочувствия, всплеснула руками.

— Смотрите-ка, что поет, негодная тварь! С ума, что ли, сошел, а?

Но Айнулла-бабай продолжал:

Нас вдвоем разве видел хоть чей-нибудь глаз?
Что ж напраслину, друг, возводили на нас?
За избой пять колов —
Крепче древних стволов.
Ай, молодцы!..
Тихо, тихо у сердца спросил я, любя:
Разве грех, коль разок поцелую тебя?

— Браво, старик, молодец! Раз уж начал, спой еще одну. — И Сулейман, не дожидаясь согласия Айнуллы, крикнул дочери: — «Цепочку от часов!»

Гульчира, у которой защемило на сердце от песни Айнуллы, тихонько заиграла вступление. Она боялась поддаться нахлынувшей вдруг тоске, чувствуя, что вся дрожит, до того разбередили ее слова песни. Но она, закусив губу, продолжала играть. Айнулла протяжно выводил:

Поступь тверда у гнедого коня моего.
Знай — из зеленого тута копытце его…
Ай, потерял
Я цепочку часов пред рассветом.
Может быть, пташечка, ты ее видела где то?
Ох, в красавца не влюбляйся:
Будешь плакать по любимом,
Будешь весь свой век гореть
Ты в огне неугасимом…
Ай, потерял…

Вот наконец и последний аккорд. Глаза Гульчиры были полны слез. Она проворно поднялась и скользнула в комнату Иштугана. Наблюдавшая все это Марьям поспешила за ней.

Уткнувшись лицом в стол, Гульчира обливалась беззвучными слезами, плечи ее мелко вздрагивали. Марьям прикрыла поплотнее дверь, подсела к Гульчире и, гладя ее волосы, спросила:

— Что с тобой, Гульчира, дорогая?.. Весь вечер была грустная какая-то, а теперь и вовсе слез удержать не можешь. Откройся, прошу тебя… Не мучай нас и сама не мучайся. Отец ведь тоже замечает, что с тобой что-то неладное творится.

Но Гульчира не могла пересилить себя и остановить слезы. Когда Марьям, обняв за плечи, приподняла ее, девушка уткнулась лицом в ее грудь.

— Гульчира, родная… Что случилось? Скажи наконец…

— Не спрашивай, апа… Молю тебя, не терзай моего сердца. Не могу я говорить об этом.

— Не думала, Гульчира, что ты такая плакса, такая безвольная… — сказала Марьям.

Гульчира подняла свои черные, полные слез глаза на сноху.

— Марьям-апа! Прошу тебя, не терзай, не расспрашивай.

— Нет, я должна знать, что за горе у тебя, Гульчира. Я хочу, я обязана помочь тебе.

— Ах, Марьям-апа. Никто теперь не поможет мне… Не подумай, что я обманута… Ой, боже, какие слова ты заставляешь меня говорить… Какой позор!

Марьям облегченно вздохнула.

— Значит, ты только потому так горюешь, что между вами кошка пробежала?.. Завтра же буду говорить с Азатом… Ни за что не поверю, что он бесчестный человек.

— С Азатом? Говорить? Ты?.. — спросила Гульчира тихо, с надрывом. — Хочешь опозорить меня?.. Он ведь подумает, что это я тебя подослала! — Гульчира с силой стиснула руками щеки. — Нет!.. Тысячу раз нет! Если только ты, Марьям-апа, посмеешь совершить такой низкий поступок, я не прощу тебе этого. Да, да!.. Дня не останусь в доме. Уйду… Знай, с этой минуты он больше не существует для меня. Я вычеркнула его из сердца… вырвала с корнем. Кончено!.. — И она, зарыдав, спрятала лицо в ладонях.

8

Ильшат с Надеждой Николаевной Ясновой ушли с роди´н вместе.

Дождь перестал, но воздух был еще влажен. Под ногами тускло блестели лужи. Далеко-далеко протянулась краем улицы цепочка спаренных фонарей. Желтые тусклые огни расплывались в серебристые мерцающие круги.

Подруги шли под руку, тесно прижавшись друг к другу, как, бывало, ходили в девичьи годы. Их радовало, что, несмотря на долгую разлуку, в них не было и следа отчужденности.