Огонь неугасимый

Славное море, священный Байкал.
Славный мой парус — кафтан дыроватый,
Эй, баргузин, пошевеливай вал,
Слышатся грома раскаты!

Ни Айнулла-бабай, ни девушки не знали, что в прошлом, в годы черной реакции, эта песня была одной из любимых песен казанских рабочих. Неизвестно им было и то, что тем, кто пел эту песню, грозило преследование полиции. Они наслаждались плавной мощностью мелодии, напоминавшей могучий перекат волн, и в груди их как бы поднимались ответные волны.

— Вот песня так песня — не то что моя, дурацкая, — ай-вай! — вырвалось у Айнуллы-бабая. — Толковая песня!.. Слова только не все понимаю, глуховат малость, зато мотив будто масло на сердце ложится, слезу вышибает… Небось думаете, сидят себе старики на мягком диване да песни распевают? А оно вовсе не так. Глаза души у них далеко, ой далеко! Сказать даже трудно где… Один, может, по Волге бродит, другой любовь свою давнюю вспоминает, а третий вовсе, может, смотрит сейчас из окна острога. Песня — это такая штука, детки моя ненаглядные, что не дает она спокою человеческой душе. В наших краях песню называют зеркалом души, надеждой души. По-разному… какое у кого настроение. Коль человек потерял всякую надежду, разве ему поется? Нет, не поет он тогда, а плачет. Не поверите, скажете, Айнулла-бабай рассказывает очередную забавную историю. Правда, я сегодня хлебнул малость. И язык, пожалуй, лишку шевелится, и не то петь, не то плакать тянет. Так вот, детки мои ненаглядные, хочется мне рассказать вам одну историю. Не сказку, а быль. От прадеда покойного, Ксюк-бабая, слышал… В далекие-далекие времена был в одном ауле такой случай. Самая середина лета стояла на дворе. Зной, пекло… Закопай в песок яйцо — сварится. Куры, цыплята опустили крылья, бродят, раскрыв клювики. В земле щели по пальцу. За все лето капли дождя не было. На дорогах волчий огонь, смерчи пыли гуляли. А люди дрожмя дрожали — мерзли! Что за чудо! Солнце печет, а люди мерзнут. Однажды пришел к этим людям неизвестный в тех краях белобородый старец. Ксюк-бабай говорил, что, поскольку имя его не записали, оно забылось. Только, что было у него имя, в том нет никакого сомнения. После-то все стали называть его просто добрый человек. Так вот, добрый человек этот будто сказал людям, жившим в той деревне: «Надежда в ваших сердцах погасла, потому и мерзнете. Не осталось у вас внутри тепла. А раз в человеке своего тепла нет, его и солнечное тепло не греет».

И сказал ему народ из аула: «Научи нас, как разжечь в наших сердцах огонь надежды». — «Научить-то я вас научу, — говорит им старик, — но только смотрите хорошенько, чтобы опять не погас. Коли еще раз погаснет, то уж больше не зажжется!»

И добрый старик научил их и ушел. Люди согрелись. Но ненадолго. Опять впали они в страх. Говорят же: однажды перетрусившая собака три дня лает. Так и мужчины того аула — шум подняли, как на сходке.

«Эх, — говорит один, — забыли мы ведь спросить: раз огонь надежды — незримая вещь, как же мы узнаем, погас он или нет?»

«Отправляйся-ка, Аптери, — обратились мужчины к самому долговязому односельчанину, — вдогонку за ним. Мудрец не должен бы далеко уйти. Спроси…»

Бежал Аптери день, бежал ночь, наконец средь чистого поля, возле черного дерева, догнал-таки старика.

«Так и так, — говорит Аптери, — прости нас, глупых телят, забыли спросить тебя — как мы узнаем, погас огонь надежды или нет? Он ведь глазу невидим, руками неощутим».

И добрый старик сказал ему: «Если есть у вас умишка хотя бы с наперсток, узнать нетрудно. Поется вам — значит, горит в вашей душе огонь надежды, а как станет не до песен — плохо ваше дело, погас он, значит».

— Вот, — сказал Айнулла, ткнув пальцем в сторону большой комнаты. — Поняли теперь? Не погас огонь в сердцах стариков, потому и поется им!

— И-и, — пискнула худощавая Тамара, — песню кто не поет!

Айнулла-бабай покачал невесело головой.

— Э-э, дочка, нет, не говори так. В мире много еще таких, кому не поется. К тому же петь, раззявив рот, с пьяной башки — это не пенье, а ослиный рев. Песня, которая из души льется, — штука тонкая. Это трель соловья на рассвете, от такой песни трепещет человеческое сердце. Вам поди приходится читать книжки о революционерах, которые шли с песней даже на расстрел. Я по радио слышал. Вот у кого в сердцах горел огонь неугасимый! Песня в устах таких людей и есть настоящая песня.

Кажется, опять кто-то собрался уходить. В зале послышались возгласы прощания.

Ушли Матвей Яковлевич с Ольгой Александровной, Ильшат с Надеждой Николаевной.

Собрался уходить и Артем Михайлович с дочерью. Уже одетый, держа в руках свою круглую, похожую на каравай, отороченную мехом шапку, профессор спросил Иштугана:

— Ну, как идут мои дела с головкой блока? Мне говорили, ты тоже взялся за эту работу.

— Да, мозгую, прикидываю и так и эдак, да пока не поддается, Артем Михайлович.

— Поддастся, поддастся. Я знаю, ты как тульский левша, что блоху подковал. Ты, я верю, добьешься своего… Только не отступай.