Огонь Менестреля

— Нет, — медленно проговорила Вильгельмина. — Он не удался. Немцы в ответ еще сильнее закрутили гайки. Доставка продуктов на запад страны сократилась, так как не было нефти и угля и транспортировка стала практически невозможной. Говорят, что в день мы получали меньше пятисот калорий, необходимых для выживания, — а ведь ещё были onderduikers, которых тоже нужно было кормить. Твоя мать единственная, кому удавалось приготовить что-то вкусное из кормовой свеклы и луковиц тюльпанов. Это была ужасная, страшная зима. Тогда ее назвали Hungerwinter. То есть, Голодная зима.

Джулиана молчала. Что она могла сказать? Мать никогда не рассказывала об этих страданиях. Никогда.

— В любом случае, — продолжала тетя Вилли, — у Рахель и Абрахама здесь ничего не осталось. Они предпочли эмигрировать в Америку, и мы разлучились навсегда. Так случается. — Вильгельмина, уйдя в прошлое, некоторое время молчала, но быстро оправилась и достала из пакета печенье, шесть штук, завернутые в вощеную бумагу. — На, съешь. Кстати, ты заметила, что нас преследуют?

Джулиана резко повернулась, но тетка схватила ее за локоть и не дала оглянуться. Джулиана кивнула ей, показывая, что владеет собой, и с сомнением прошептала:

— Вы уверены?

— Еще бы. — Вильгельмина сказала это очень просто без всякого высокомерия, и отпустила руку племянницы. — Я пять лет прожила в городе, оккупированном немцами, я знаю, что такое слегка, и не люблю ее. Нацисты слишком часто практиковали это. И теперь я не выношу, даже когда сзади меня тащатся дети, живущие по соседству.

В другой ситуации Джулиана сочла бы, что у тетки мания преследования. Но только не сейчас. Она помнила о Мэтью Старке, о его странном визите в «Аквэриан», после которого она так и не смогла взять себя в руки и рванула в Роттердам.

Нарочито спокойным голосом она спросила:

— Как он выглядит?

— Как нацист.

Старая голландка сжала губы.

— Бога ради! Тетя Вилли, что вы говорите!

— Он следил за нами еще до того, как мы вошли в поезд. У него очень светлые волосы…

— И у меня. И у вас. Но это не говорит о том, что мы нацисты.

Вильгельмина пропустила мимо ушей ее замечание.

— Волосы коротко подстрижены, одет очень аккуратно. Даже слишком аккуратно, как мне кажется. Молодой человек не должен быть столь педантичным в одежде. Я знаю, ты скажешь, что я с приветом, но такая уж я есть. — Она передернула массивными, широкими плечами. — Война давно закончилась, но я всегда буду ненавидеть нацистов. Мне трудно простить даже молодых немцев, хотя я понимаю, что это нужно сделать.

— Я не верю в коллективную вину, тетя Вилли.

— Да и я не верю, но, увы, я никогда не смогу доверять немцам. Мне всегда будет казаться, что они хотят править миром, но у них для этого никогда не хватало воображения. Они благоговеют перед властью. Я нахожу это странным.

— Еще бы. А как вы думаете, что нам делать с этим парнем?

— Пока ничего.

— И поганый сукин сын будет таскаться за нами?

Тетя Вилли улыбнулась.

— Мне нравится твой настрой, Джулиана. Не волнуйся, в Антверпене мы избавимся от этого нациста.

Когда они прибыли на антверпенский вокзал, тетя Вилли стремительно бросилась в людскую толпу, нисколько не сомневаясь, что племянница не отстанет. Джулиана не теряла ее из вида.

— Нацист не догадывается, что мы заметили его, — сказала тетка. — Ха! Надо же, какая самоуверенность! Она-то нам и поможет.

Она крепко держала Джулиану за локоть, и они вскочили в автобус, отделавшись от хвоста. Вильгельмина сияла.

— Ну что ж, это оказалось несложно.

— Господи! Тетя Вилли, — сказала Джулиана.

В словах ее не чувствовалось облегчения. Она была поражена: тетя Вилли оказалась права — их действительно преследовали.

Глава 13

Добравшись до хижины, Отис Рэймонд повалился на койку, застланную вонючим матрацем. Перекатившись на спину, он тыльной стороной ладони вытер с лица грязь и пот. Он дрожал и потел одновременно. Здесь было не так холодно, как в Вашингтоне, но холоднее, чем он привык. Все кампании, в которых он принимал участие раньше, проходили в теплых местах. Он любил жару, любил те края, где не нужно было корчиться от холода. Он говорил ребятам: «Пусть москиты, дизентерия, малярия — но только не ваш долбаный снег».

Он почти слышал, как ноют кости. Он худеет с каждым днем, ему постоянно хочется есть, он не поспевает за молодыми ребятами и даже за парнями постарше, они здесь как рыбы в воде. Господи, сколько ему лет? Сорок? Он никогда не предполагал, что проживет так долго.

Он скрипуче засмеялся, приподнялся и сел, тяжело дыша.

— И это называется жизнью?