— Наступила ночь: страшная, непонятная. Я, помню! стоял со своими людьми на страже у реки и вдруг слышу, в казацком обозе палят из пушек, как бы салютуя, и слышатся крики. Тогда я вспомнил, что вчера говорили в лазере, будто в поле вышли не все татарские силы, а только часть — Тугай-бей со своими людьми. Я подумал, что если там салютуют, то стало быть, явился сам хан. Но вижу, что в нашем лагере начинается паника. Я подскочил с несколькими людьми. Спрашиваю: "Что случилось?" В ответ мне кричат: "Региментарии ушли". Я к князю Доминику — нет его! Я к подчашему — нет! К коронному хорунжему — нет! Иисусе Христе! Солдаты бегают по майдану; шум, крик, суматоха: "Где региментарии, где региментарии?" Другие кричат: "На коней! На коней!", третьи: "Измена! Измена! Спасайтесь, братья". Они поднимают кверху руки, лица обезумели, глаза вытаращены; они толкаются, душат друг друга, садятся на лошадей и летят, наугад без оружия. Наконец они начали хватать шлемы, панцири, оружие и палатки. Вдруг во главе гусар в серебряных латах появился князь; около него несли шесть факелов, а он, стоя на стременах, кричал: "Господа, я здесь, я остался, ко мне". Но где там! Не слышат его, не видят, летят на гусар, сбивают их, опрокидывают людей и лошадей, так что мы едва спасли самого князя; потом, по потоптанным кострам, в темноте, словно прорвавшийся поток, в диком страхе несется все войско, рассеивается, бежит и гибнет… Нет теперь войска, нет вождей, нет Польши, есть только несмытый позор и казацкая нога у нас на шее…
И Вершул начал стонать и дергать коня; им овладело безграничное отчаяние, которое сообщилось и другим. Они ехали ночью, в темноте и под дождем, как обезумевшие.
После долгого молчания первым начал Заглоба:
— Без битвы, о шельмы! Ах вы такие-сякие! Помните, как они хорохорились в Збараже? Как они собирались съесть Хмельницкого без соли и перцу? О, шельмы!
— Куда им! — крикнул Вершул. — Они бежали после первой победы, одержанной над татарами и чернью, битвы, в которой даже простые ополченцы дрались, как львы.
— Тут виден перст Божий, — сказал Скшетуский, — но вместе и какая-то тайна, которая должна выясниться…
— Случается, что войска бегут, но тут вожди первые бросили обоз, как будто намеренно хотели облегчить неприятелю победу и отдать ему все войско на избиение, — сказал Володыевский
— Да, да! воскликнул Вершул. — Говорят, что они именно нарочно сделали это.
— Нарочно! Но, клянусь Богом, это невозможно!
— Говорят, что нарочно. А зачем? Кто поймет, кто угадает?
— Чтобы им, проклятым, в гробу было трудно пошевельнуться, чтобы погиб весь их род, а после него остался один только позор! сказал Заглоба.
— Аминь! — сказал Скшетуский.
— Аминь! — повторили за ним Володыевский и Подбипента.
— Теперь только, один человек может еще спасти отчизну, если ему отдадут булаву и остальные силы Польши; один он, потому о другом ни шляхта, ни войска не станут и слушать.
— Князь? — спросил Скшетуский.
— Да, он.
— Пойдем к нему и вместе с ним погибнем! Да здравствует Иеремия Вишневецкий! — воскликнул Заглоба.
— Да здравствует! — повторили за ним несколько неуверенных голосов.
Но возглас этот тотчас же замер, потому что когда под ногами расступалась земля, а небо, казалось, давило на головы, было не до криков и приветствий.
Начинался рассвет. Вдали показались стены Тарнополя
Глава IX