Огнем и мечом

Я сделала глубокий вдох. Ледяные тиски не отпускали, но вместе с тем в голове появлялись мысли столь стройные и четко сформулированные, что они, казалось, не могли принадлежать мне. Но принадлежали. Словно дверь в ту библиотеку приоткрылась и чья-то рука дала мне почитать умную и так необходимую в этот момент книгу. Важно не столько само слово, сколько то, что я в него вкладываю. Слово тоже костыль, спусковой механизм. Форма… Стихи для того и нужны, чтобы настроить на нужный лад, дать прочувствовать то, что в них заложено, и, умножившись, выйти в потоке Ато…

Я встретилась взглядом с собакой. И представила, как вокруг вместо снега все укрывает шелковистая трава. Как ласково пригревает весеннее солнце, а где-то в вышине поет пичужка. Как теплый ветерок едва касается собачьей шерсти, дразня нос ароматом выпечки, что делает хозяйка в доме. Как тяжесть от сытого брюха тянет к земле, лечь, закрыть глаза, вздремнуть…

– Усни… – Храмовое наречие звучит ласково, певуче. Я не приказываю, я предлагаю отдаться сладостной неге. – Усни… Там хорошо. Там тепло.

Тихий гул струны, неизменно сопровождающий всякий мой опыт взаимодействия с храмовым наречением, сейчас напоминал гудение шмеля. Мягкое, тихое, такое же бархатистое.

Собака вдруг качнулась, закрыла глаза. Зевнула широко, с подвыванием. Сделала пару шагов в сторону, покружила, утаптывая снег, и легла, сворачиваясь в клубок.

Я, не отводя взгляда от животного, махнула островитянину левой рукой, и тот, не мешкая, тихо опустился на живот возле дыры под домом и залез туда, кажется, чуть ли не по пояс.

А собака спала. Даже невзирая на то, что ее тело чувствовало холод вместо обещанного тепла, а в животе были лишь осколки костей, она спала крепко, чуть дергая лапами. Я ощутила острый укол вины перед ней. Ведь когда она проснется, все, что я ей пообещала, останется лишь пустым посулом. Видят ли животные сны?

– Готово. – Тихий шепот уведомил меня, что мастер меча все сделал. Бросив на него короткий взгляд, я увидела, что он кутает в свое пончо босоногую девочку и рыже-черного щенка. Оба они не двигались, но островитянин, поймав мой взгляд, одними губами произнес: «Живы».

– Неси в дом и возвращайся за собакой. Нельзя бросать ее тут, она не заслужила. – Я снова вернулась взглядом к погруженному в магический сон созданию, набравшись храбрости, осторожно подошла к ней и положила руку на голову промеж ушей. Уж если она не проснулась, когда островитянин шебуршился рядом с ней, так и от этого не проснется.

Харакаш вернулся быстро и, получив мое одобрение, поднял собаку. Та лишь тихо вздохнула, безвольно повисая в руках островитянина.

– И давно ты так можешь?

– Не больше ста ударов сердца назад, – криво усмехнулась я. – Я все-таки нашла под крепостью то, что искала.

Островитянин не стал уточнять, о чем именно я говорю. Вместе мы дошли до дома, я быстро хватанула две вязанки с соломой из сеней и бросила их в углу комнаты, распотрошив для мягкости. Туда мы и уложили спящую собаку.

– Тебе не кажется, что она не сможет проснуться сама? – Островитянин задумчиво посмотрел на животное, что все это время даже ни разу не открыло глаз, потом провел рукой по собачьему животу. – Молока нет. Щенки от голода сдохли, а не от холода. Четверо. Пятый с девчонкой еще живой, но еле-еле. А девчонку сука спасла, своим телом грела. Я за целителем, разведи огонь в очаге и поставь воду. Попробую найти что-то, чем их всех можно будет покормить.

Харакаш встал и быстрым шагом вышел из дома, а я подошла к кровати, где закутанной в темно-синее пончо осталась лежать девочка и щенок.

«Года три, не больше», – подумала я и снова перешла на второе зрение, пытаясь разглядеть что-то в тоненьких, едва мерцающих нитях их Ато. Помедлив, положила правую руку на ребенка, а левую – на щенка и попыталась представить, как моя Ато перетекает на них.

Ничего не произошло.

Вздохнув, я убрала руки и метнулась к очагу. На полке рядом обнаружилось огниво, пучок соломы я взяла с собачьей подстилки, а дрова и мелкие ветки для растопки лежали сбоку от очага. Перелив воду из ведра в котелок, я повесила его на треногу над разгорающимся огнем и обернулась на топот за дверью.

Если островитянин что-то делал, то делал это с неотвратимостью надвигающейся бури. Потому я почти не удивилась, когда он практически влетел в дом, неся на своем плече тощего храмовника, а за ним следом ввалились Эмил и Гир, оба с одинаковыми глазами-блюдцами. И если Безымянный чуть ли не лопался от любопытства, то Гир был в состоянии крайнего бешенства. Впрочем, как только его взгляд метнулся по комнате, отмечая кучу соломы, собаку и, главное, ребенка на кровати, как храмовник чуть притормозил, переводя дух, и, набрав воздуха в грудь… гневно промычал что-то, потому как Эмил попросту заткнул ему рот ладонью.

– Тшш! – Безымянный нахмурился, показав пальцем на собаку, потом на ребенка, и, убрав ладонь, тут же изящно прыгнул в сторону, избегая подзатыльника.