Офицер и шпион

– Для начала, он старый друг семьи – мой отец преподавал ему математику, – и я его знаю. Потом, он эльзасец, а это всегда греет душу. Он богат, что делает его независимым. Но самое главное – патриот. Он в жизни не совершил ни одной подлости, ему несвойствен эгоизм. Пусть-ка твой майор Анри попробует назвать сенатора предателем!

Я взвешиваю его слова. Еще одно преимущество Шерера-Кестнера в том, что он принадлежит к умеренному левому крылу, но у него немало друзей и на правом фланге. По характеру он человек мягкий, но решительный.

– И что сенатор станет делать с этой информацией?

– Предоставим это ему. Зная его склонность к компромиссу, я бы предположил, что он для начала обратится в правительство и попытается уладить дело без шума. А в прессу он обратится, только если власти к нему не прислушаются. Но я категорически буду настаивать на том, чтобы ты не упоминался как источник информации. Нет сомнений, Генштаб догадается, что ты стоишь за этим, но вряд ли им удастся что-либо доказать.

– А я? Что мне делать во время этого процесса?

– Ничего. Возвращайся в Тунис и веди там безукоризненную жизнь. Пусть они следят за тобой, если им так хочется, – все равно ничего не найдут. Они от одного этого с ума будут сходить. Короче говоря, мой дорогой Жорж, ты только сиди в пустыне и наблюдай, как развиваются события.

В последний день моего отпуска, когда Жюль уже ушел на работу, а я собрал чемодан, в дверь опять раздается стук, но на сей раз тихий, неуверенный. Я откладываю книгу и прислушиваюсь, как Анна впускает посетителя. Проходит несколько секунд, дверь гостиной открывается – и я вижу Полин. Она молча смотрит на меня. Анна за ее спиной надевает шляпку.

– Мне нужно уйти на час, – говорит сестра и тут же добавляет со смесью нежности и неодобрения: – И только на час, имейте в виду.

Мы занимаемся любовью в бывшей детской под бдительным присмотром ряда старых оловянных солдатиков моего племянника. Потом, лежа в моих объятиях, Полин говорит:

– Ты и в самом деле собирался вернуться в Африку, не повидавшись со мной?

– Если бы у меня был выбор, моя дорогая.

– Даже не послав мне записки?

– Я боюсь накликать на тебя несчастье, если мы и дальше будем продолжать в том же духе.

– Мне все равно.

– Можешь мне поверить, тебе не все равно, потому что под удар попадешь не только ты, но и девочки.

Полин неожиданно садится. Она так рассержена, что даже не дает себе труда прикрыться простыней, как делает это обычно. Волосы у нее выбились, растрепались, и я впервые замечаю в их светлой копне несколько седых прядок. Кожа ее раскраснелась. Между грудей капельки пота. Она великолепна.

– Ты не имеешь права, – говорит Полин, – после стольких лет принимать решения, которые затрагивают нас обоих, да еще скрывать от меня, что у тебя на уме! И не смей использовать в качестве предлога девочек!

– Дорогая, постой…

– Нет! Хватит!

Полин пытается встать с кровати, но я хватаю ее за плечи. Она тяжело дышит, пытается освободиться. Но она слабее, чем кажется, даже в ярости, и я легко удерживаю ее.

– Послушай меня, Полин, – тихо начинаю я. – Речь идет не о слухах – слухов о нас в нашем кругу и без того предостаточно. Я не удивлюсь, если узнаю, что Филипп догадался о наших отношениях много лет назад: даже человек, который работает в Министерстве иностранных дел, не может быть настолько слеп, чтобы не замечать того, что очевидно другим.

– Не говори о нем! Ты про него ничего не знаешь! – Обездвиженная, она в беспомощной ярости бьет головой о подушку.

– Одно дело слухи… – продолжаю я. – Если бы речь шла только о слухах, то их можно игнорировать. Но я говорю о публичном разоблачении и унижении. Я говорю о мощи государства, используемой для того, чтобы сокрушить нас: трепать наши имена в газетах, в судах, изобретать про нас всякие гадости, выдавая их за правду. Никто не в силах выстоять против этого. Ты думаешь, я семь месяцев не был дома по своему желанию? А это лишь слабый намек на то, что они могут сделать с нами.

Я отпускаю Полин и сажусь на краю кровати спиной к ней. Она не двигается. Спустя какое-то время она говорит:

– Наверное, бесполезно спрашивать, что именно привнесло эту гнусность в наши жизни?

– Я не могу говорить об этом никому, кроме Луи. И ему я рассказал только потому, что он мой адвокат. Если что случится – ты должна идти к нему. Он человек мудрый.

– И как долго это будет продолжаться – остаток жизни?

– Нет. Еще несколько недель… может, месяцев. А потом грянет буря, и ты наконец узнаешь, с чем все было связано.

Полин молчит некоторое время, потом спрашивает:

– Но писать друг другу мы, по крайней мере, можем?

– Да, но принимая меры предосторожности.

Я встаю с кровати и голый иду в гостиную за карандашом и бумагой. С облегчением делаю что-то практическое. А когда возвращаюсь, Полин сидит, обхватив колени руками.