Однажды темной зимней ночью…

Однако никто вокруг, кажется, не слышит этого низкого воя. Ни один из танцующих в этом рафинированном бальном зале не выказывает и тени тревоги. Неужели звук вибрирует только в его ушах? Он старается унять дрожь в руках, продолжает кивать, принимая поздравления. Сотни белозубых улыбок со всех сторон скалятся ему. В воздухе висит низкий приветственный гул, стакан выскальзывает из его пальцев, падает на пол.

* * *

Через холл под свисающими серпами и косами, вверх по лестнице. Никто не позаботился оставить ему горящую свечу. Его руки нашаривают в темноте перила, ноги ослабели и разъезжаются на стертых деревянных ступеньках. Доковыляв до своей комнаты, он с грохотом захлопывает дверь и тяжело отдувается. С картины над комодом на него пялится скидывающая шкуру не то девица, не то тюлениха. Какие у нее круглые, какие синие глаза. Глупые сказочки, думает он; ни одно существо неспособно превращаться в другое. Он хватает со стены картину и ставит на пол, лицом к стене. Со всей силы распахивает дверь женушкиной спаленки.

– Кошечка моя, – шепчет он. – Моя любимая.

Вначале он упрашивает, подольщается, умоляет и все же радуется, когда она в конце концов откидывается на спину, щеки ее горят румянцем стыда, колени под ночной сорочкой плотно сдвинуты. В прежние времена он регулярно посещал одну девицу на Джермин-стрит и частенько ловил себя на том, что сила его вожделения сама втягивает его в ее истасканное маленькое лоно – как же она возбуждала его, прямо до ужаса! Бабетта, так ее звали. Парижская девчонка из квартала Маре. Бывало, ворвется в ее комнатушку, и тут же перед его глазами возникают ее раскинутые в развратном наслаждении ноги, ее пальчики, теребящие эту ее маленькую жаркую штучку, ее бедра, жаждущие прижаться к его. И как она подбиралась, готовясь принять в себя натиск его удовольствия – справляемую им нужду, вызывая в нем ненависть, пока он не начинал воображать ее в канаве, нагой и корчащейся, ее нечистый язык молит еще лизнуть, всосать, заглотать.

С каким облегчением он обнаружил, что его молодая жена относится к совсем другой женской породе. Но как она напружинилась, как зажалась, какими усилиями он вталкивается в ее тело! Он даже не решается заглянуть ей в лицо, убежденный наперекор всякой логике, что оскверняет ее. Его охватывает внезапное желание остановиться, сказать ей, что никого в жизни он не любил так сильно, как любит ее; сказать: давай начнем все сначала. Но ему вспоминается отец, как тот тряс его, когда он рыдал над разбитой коленкой. Стоит мужчине потерять уважение, и конец, назад не воротишь.

Всю эту ночь его донимают отрывочные, беспокойные сны. Чудовища превращаются в мальчишек, мальчишки – в чудовищ. Потная сорочка липнет к телу. Ему мешает свет из-под двери Мейбл, донимает чиканье ее ножничек, шорканье кисточки клея по бумаге. Задолго до рассвета за окном оживает улица: слышатся шорохи шагов, поскрипывают цепи с подвешенными на них фонарями – это горожане по случаю отлива спешат к месту оползня.

Совсем извертевшись, он теряет терпение, встает с постели и подсаживается к столу. Берется писать письмо, давно составленное, сотню раз проговоренное в уме, изо всех сил старается побороть дрожь в пальцах. Первым делом пишет адрес, в упоении выводит петельку в R, размахивает на две линейки извивы S – Royal Society!

Уважаемые господа, спешу известить вас о небывалом открытии, которое, как я уверен, необычайно заинтересует вас…

Письмо написано и запечатано, и теперь он берется за единственное в его корреспонденции письмо, полученное на прошлой неделе. Как всегда, в письме брата полно всякой ботанической чепухи – только и речи что о черенках, отводках да саженцах, которые он выращивает для дендрария на кладбище Абни-Парк[43] и которые, видите ли, рассадит в алфавитном порядке. Маргаритка расстарался даже на список видов, как будто Виктору не наплевать на все это. Завершающим штрихом я вижу Zanthoxylum. Известно ли тебе, что зантоксилум еще называют американским зубным деревом?