Однажды темной зимней ночью…

– Что же ты не воспользовался горшком? – отдуваясь, простонала я, когда матрас шмякнулся на пол.

Бедное дитя, он закрыл личико руками, и плечи его сотрясались. В проникавшем через окно чахлом лунном свете его ноги поблескивали влагой.

– Мне было страшно, – всхлипнул он.

– Ну полно тебе, Стэнли, полно, не плачь. Ничего страшного не случилось, – постаралась успокоить его я. – Мы пойдем спать в другую комнату.

– Я не хочу выходить туда, мама!

– Это еще почему? – вскинулась я, а внутри у меня все сжалось. Слышал ли он те же звуки, что и я? И что хуже: что он слышал их или что не слышал? Бедное дитя! Либо за дверью спальни бродит непрошеный гость, либо в спальне с ним спятившая мамаша; в обоих случаях дела его плохи, не позавидуешь.

– Там темно.

– Ничего там страшного нет. Пойдем со мной.

Я зажгла свечу и повела его на лестничную площадку, правда, моя рука на дверной ручке в нерешительности дрогнула. Пока мы спускались в нижнюю спальню, у меня тряслись поджилки: при каждом шаге я ожидала, что чьи-то невидимые пальцы вцепятся мне в руку или на меня налетит чье-то невидимое тело, но я все равно шла, ведя за собой Стэнли, и держала себя в узде, ни за что не желая показать ему, что умираю от страха.

При повторном взгляде спальня внизу произвела на меня такое же гнетущее впечатление, что и при первом. Древние стенные панели, казалось, поглощали весь свет от моей свечи, по углам клубилась густая, хоть глаз выколи, тьма, а узенькая полоска окна, расположенная слишком высоко, чтобы дать хоть какой-то обзор, добавляла комнате больше мрачности. Я тут же решила, что оставлю свечу гореть всю ночь. И все же обрадовалась, когда в большом платяном шкафу нашлась стопка аккуратно сложенных женских ночных сорочек: пускай они пролежали там невесть сколько времени, но явно знавали тщательную утюжку. То был первый из найденных мною в этом дома следов присутствия женщин моего отца, и меня всю передергивало, когда я помогала Стэнли через голову натянуть одну из тех сорочек. Однако нам, можно считать, повезло, что мы заполучили хоть какую-то одежду.

– Вот видишь? – зашептала я Стэнли, когда мы улеглись в кровати. – Все ведь обошлось, правда? Нам ничто не угрожает, и здесь довольно-таки тепло. Ты рядом со мной, и никто не причинит тебе зла.

Хотя говорила я с большей уверенностью, чем ощущала в себе, но Стэнли мои слова, кажется, успокоили. Я обхватила его, лежащего на боку спиной ко мне, и покрепче прижала к себе, а он вложил свою ручку в мою, и, пока он засыпал, я слушала, как бьется в его тоненьком запястье пульс. Какую острую жалость я испытывала к нему сейчас, когда вырвала его из дома, где он был счастлив и в полной безопасности. Если уж быть до конца честной, то Лайль хоть и обращался со мной жестоко, нашему сыну ничего плохого никогда не сделал. Жизнь Стэнли состояла из одних только приятностей и удовольствий, к тому же домашние наперебой баловали его. Но что вызывало во мне протест, так это то, что при всем внешнем благополучии такая жизнь не несла сыну добра: мало-помалу он переймет от Лайля его чванство, развязность, манеру запугивать и браниться, насмехаться и унижать ближнего, обходиться с людьми грубо и жестоко. Что я могла противопоставить этому? Я была всего лишь матерью и не имела никаких прав диктовать сыну, каким мужчиной ему вырасти. Ведь они все на один покрой, разве нет?

Бух, бух, бух.

Я подскочила как ужаленная и села в кровати, прижимая к груди руки. Снова эти шаги! «Бух, бух, бух» – доносилось снаружи, взад-вперед по лестничной площадке перед нашей дверью, а теперь, похоже, к звуку шагов прибавились и удары тростью по стойкам перил. То были шаги рассвирепевшего мужчины, который кипел злобой и вознамерился запугать меня. А у меня было много причин бояться его. Я сидела ни жива ни мертва.

Боже, каким ужасом для меня было осознавать, что еще хуже, чем присутствие за дверью кого-то неведомого, стало бы отсутствие там кого бы то ни было. А ведь за дверью никого не было, никого, состоящего из плоти и крови, никого, чей взгляд я могла бы поймать, от чьих ударов могла бы увернуться. Никогошеньки там не было, но меня не покидала уверенность, что против меня замышляется что-то очень недоброе, жуткое.

Шаги за дверью ускорились, точно подгоняемые спешкой; сапоги, тяжелые и злобные, затопали по площадке перед нашей дверью, потом вниз по лестнице, точно в поисках чего-то, затем загрохотали по всему дому, точно их обладатель желал привлечь к себе внимание и не стеснялся дать волю своему злобному норову. Вихрем пронесся в гостиную и из нее, к задней двери, затем к парадной двери, но всякий раз возвращался на площадку перед спальней, топтался на ее каменных плитах.

– Лайль? – не иначе как по глупости прошептала я, когда шаги снова остановились у двери.

Бух, бух, бух.

– Поди прочь, – прошипела я.