Однажды темной зимней ночью…

Он протянул ко мне ручонки, и я тут же бросилась к нему. Лицо его горело и было мокро от слез, а вскоре и я заплакала. Когда он был совсем маленький, я обычно целыми днями лежала с ним на руках, пела ему песенки и беспрестанно целовала его личико. Я поняла тогда, что раз я ему мать, то должна быть для него всем на свете, что мы двое образуем собственную маленькую республику любви и доброты, куда заказан вход посторонним. Расстояние между нами возникло, когда он дорос до брюк, ему остригли его миленькие детские локоны и он – как и полагается мальчикам – потянулся к отцу и стал больше папиным сыном, чем моим.

– Все хорошо, – сказала я. – А теперь марш в постель.

Но он крепко вцепился в меня и не желал отпускать.

– Мне здесь не нравится, здесь страшно.

Что на это сказал бы ему Лайль? Известно что: «Будь мужчиной, Стэнли!» В другие времена я тоже бы так сказала, но сейчас прошептала ему:

– Утро вечера мудренее. Ты увидишь завтра, что здесь не так уж плохо.

– Мама, ну пожалуйста. Не уходи.

– И не уйду. – В самом деле, я совершенно выбилась из сил, к тому же меня страшно напугало недавнее происшествие. «Я не могу позволить себе сойти с ума, – подумала я. – Я просто не имею на это права».

Я натянула ночную рубашку и помогла Стэнли надеть его. На сей раз он смиренно подчинился. Мы вдвоем забрались в тесную детскую кроватку, и, хотя я сначала заколебалась, стоит ли укрываться тяжелыми влажными одеялами, в которых мало ли какие паразиты, холод взял свое. Стэнли сначала всхлипывал и беспокойно ворочался, но вскоре пригрелся и затих у меня под боком. А я лежала без сна, слушая его дыхание, и думала, насколько же меньше хлопот доставляет спящий ребенок и проще любить его.

* * *

Но иногда спящие дети тоже доставляют уйму неприятностей.

Мне снилось, что я снова в Скарборо и сижу на террасе, а Стэнли бегает по песку у берега. Солнце уже садится, до горизонта окрашивая море розовым плавленым золотом. При всей благости этой картинки неодолимее всего зачаровывало не столько само место, сколько разлитое в нем чувство: радужные мечты о будущем, каковые, как я думала, естественным ходом вещей развеиваются вместе с порой нежного девичества, чтобы никогда больше не проблеснуть в тенетах брака. Больше всего в этом сне о Скарборо меня радовало упоительное сознание, что мое будущее еще не предопределено и расстилается передо мной белым листом, на котором мне только предстоит начертать свою судьбу, и от этого еще больше хотелось жить. В первые две недели, проведенные вдали от Лайля, я пребывала в убеждении, что все худшее осталось позади и теперь, когда мы скрылись от него, наши дни будут такими же, как когда-то в Скарборо: долгими и беззаботными, озаренными ласковым предвечерним солнцем. Но во сне я держала в руке листок розовой бумаги, на котором рукой сестры было написано:

Нечего строить из себя такую уж безвинную жертву.

Могла бы и получше стараться.

А я умываю руки.

Подняв глаза от листка, я увидела, что море стало свинцово-серым и катит свои волны на берег. Я в панике заозиралась, но Стэнли нигде не увидела, и, прежде чем ринулась искать его, морские воды настигли меня и ожгли щиколотки ледяным холодом, а потом поднимались все выше, пока я металась и заплеталась в облепивших ноги юбках, до костей промокшая, беззвучно крича и высматривая драгоценную сердцу белокурую головку, но уже зная, что навеки потеряла своего малыша.

Я проснулась оттого, что мне не хватало воздуха. Простыни подо мной были все мокрые, в нос ударил густой сладковатый запах. Было еще темно, я какое-то время лежала, не понимая, что к чему, во мне поднимался памятный еще с детства ужас, когда я шевелила ногами, чувствуя, как липнут к ним одеяла и какой странно мертвой тяжестью давит набитый в них гагачий пух, и подумала было, что это со мной случился детский грех. Но быстро сообразила, что это Стэнли, и мигом выскочила из кровати. Моя ночная сорочка пропиталась его мочой.

– Стэнли! – я потрясла его за плечо. – Проснись, Стэнли! Давай, давай, мой хороший, выбирайся из кровати.

Сначала он не желал поддаваться на мои призывы, а когда проснулся, разом и окончательно, расплакался от смятения, поняв, что случилось.

– Мамочка, я нечаянно!

– Ах, какая теперь разница? – Мне было не до того, я лихорадочно сдирала с постели простыни, а когда дело дошло до наматрасника из грубой овечьей шерсти, мной овладела сумасшедшая надежда на чудо, что вся эта пакость не просочилась в матрас. Увы, чуда не случилось: матрас был испорчен. – Ох, Стэнли, и как в тебе помещалось столько жидкости? – возопила я, а он стоял и плакал, пока я силилась вытащить матрас из кроватной рамы. Жесткий и неудобный, он, видимо, был туго набит конским волосом, и, когда обвис у меня в руках, я невольно вспомнила картинку, увиденную в «Иллюстрированных новостях»[4],– «Погребение на море», – на которой моряки выпихивали за борт такое же бесформенное нечто.