Одна судьба на двоих

Судебное заседание проходило в маленьком душном зале. То ли зудевший где-то под потолком кондиционер не справлялся с нагрузкой, то ли это мне что-то давило на грудь, не давая вздохнуть. Я сидела в полуобморочном состоянии, чувствуя, как от запахов пластика, бумаги, приторных духов, которыми благоухала одна из присяжных, к горлу подкатывает тошнота.

С того момента, как мне позвонили на съёмки, сообщив, что с Гришей стряслась беда, прошло уже две недели. И всё это время я жила в какой-то непрекращающейся бешеной суете. Цфасман затягивал разбирательства как мог, искал какие-то лазейки в законе, пытался договориться со свидетелями. Сам Гриша, казалось, совершенно осатанел от того, что находился в подвешенном положении. Он то вдруг преисполнялся надежд и начинал уверенно утверждать, что всё будет хорошо, то скатывался в абсолютное кромешное уныние.

Уже через пару дней после начала разбирательств в деле вдруг появилась информация о том, что Родригез серьёзно пострадал, что Гриша якобы нанёс ему тяжёлые телесные повреждения, приведшие к потере работоспособности. Как мне объяснил Цфасман, ушлый грузчик, видимо, разжился поддельной справкой и собрался шантажировать нас, тянуть деньги. Вот только привести свой план в исполнение у него ума не хватило. Он зачем-то отнёс документы сразу в суд – и теперь уже аннулировать их было нельзя, даже если бы мы и согласились заплатить ему за молчание. Марк Анатольевич пытался опротестовать медицинское заключение и добиться повторного освидетельствования, но ничего не вышло. Судья, в руки которой было передано дело – сухая въедливая тётка, истинная патриотка своей страны, уверенная, что весь остальной мир, кроме Америки, населяют опасные, агрессивные, неграмотные скоты, только и мечтающие пробраться на её родину и развалить её изнутри, – явно была настроена против Гриши. К сожалению, Цфасману не удалось добиться её замены.

Бет требовала, чтобы я не смела появляться на заседаниях, но мне теперь уже было всё равно. Я знала, что новости пестрят заметками о моей странной заинтересованности в деле того самого русского, которого однажды видели со мной на набережной. Телефон в моей квартире раскалился от звонков – я не знаю, как журналистам удалось раздобыть мой номер, но все они прямо-таки горели желанием получить информацию из первых рук. Кончилось тем, что я просто отключила его и перестала отвечать на звонки. Единственное, что для меня теперь оставалось важным, – то, как решится дело Гриши.

Хватало меня только на то, чтобы ездить на съёмки в студию. Сейчас как раз снимали заключительные сцены третьей части саги. И, как ни странно, они стали для меня своеобразной отдушиной. Труднее всего было заставить себя выйти из дома, разлучиться с Гришей и приехать на студию. Мне казалось, я не смогу думать ни о чём другом, кроме грозившей Грише депортации, не смогу расстаться с ним даже на несколько часов – не сейчас, когда, вполне возможно, нам оставалось провести вместе последние дни. Но стоило мне попасть в объектив камеры, как все тревоги отступали на второй план. Я не могла сказать, что забывала о нависшем над нами судебном процессе – нет, я словно переключалась в иной режим, становясь Мирой.

Тэд, которому мне пришлось рассказать о том, что случилось, старался меня поддерживать, подбадривать, смешить в перерывах между дублями. Пытался даже подсказывать текст на съёмках, но это мне было совершенно не нужно. Включившись в роль, я уже не нуждалась в подсказках. Я жила и дышала ею – и всё, что волновало Раду, казалось мне каким-то далёким, существовавшим в другой жизни. Но стоило мне смыть грим, и тяжесть ситуации обрушивалась на меня снова.

Финальное заседание было назначено на два часа дня в этот четверг. К этому времени мы с Гришей окончательно извелись. Все утро не могли найти себе места… Перед зданием суда нас ждал Цфасман. Откуда-то издали, из-за ограды щёлкали вспышки фотообъективов – вероятно, стервятники-журналисты всё же пронюхали, где будет проходить заседание, и явились нас запечатлеть. К счастью, на территорию здания суда их не допустили.

Гришу усадили рядом с Цфасманом и переводчиком, который должен был объяснять ему, что происходит, и переводить его собственные ответы. Мне же пришлось сесть поодаль, почти у самой стены.