Одна против всех

— Понял.

Он глянул на фотоаппарат, в котором, видать, понимал не больше, чем пингвин в звездной геометрии, и спрашивает с деловым таким видом:

— Выдержку правильную поставил?

— Правильную. — Я все стою перед ним навытяжку и трясусь.

— А эту, как ее… — Он наморщил лысину и стал вспоминать.

— Диафрагму?

— Да, ее самую.

— Тоже правильную.

— Молодец. — Эта лысая мразь подошла и так небрежно потрепала меня по щеке. — Если все пройдет нормально — уедешь домой.

Шура возмущенно взмахнул руками:

— Представляете: не денег кучу получишь, не чего-то там еще, а вот так вот просто: уедешь домой. И все! Я чуть было не спросил, а что будет, если не все будет нормально, но вовремя одумался, потому как сам понял, что тогда уже ничего не будет, по крайней мере для меня точно. Только тьма и вечный покой на холодных просторах Вселенной. Когда лысый убрался, я расслабился и чуть не упал — так он меня напряг, подонок. От него прямо какая-то жуть исходила, как от чудовища, ей-Богу. Меня аж холодный пот прошиб до костей. А может, это я сам себя так накачал к тому времени — черт его знает. Не важно. Стою дальше, жду, гадаю, что ж такое снимать-то придется страшное, что меня так запугивают? Вроде кровать как кровать, а где кровать, там и женщины, а где женщины, там и мужчины — подумаешь, невидаль. Снимал я и женщин голых, и мужчин, и половые акты, но ведь то было искусство — разница есть. Но Бог с ней с разницей, при чем здесь все эти уголовники и такая атмосфера жуткая? Сказали бы просто: парень, нам тут голых женщин нужно сфотографировать, мы потом из них карты сделаем и в поездах продавать будем. Я бы им адреса знакомых фотографов подкинул, которые на этом специализируются, те бы мне потом процент отстегнули, и все бы мирно разошлись. Так нет, понадобилось меня таким вот образом похищать… — Шура недоуменно пожал плечами. — Ладно, думаю, будь что будет, а кончать свою жизнь на воровской малине я не намерен. Сделаю все, что попросят, и уберусь подобру-поздорову. Если отпустят, конечно. Порнуха так порнуха. Еще минут через пять дверь распахивается и двое лосей, что впереди меня ехали, втаскивают за локти совершенно обнаженную девушку с заклеенным скотчем ртом и связанными сзади руками. Глаза у нее от ужаса больше лица стали, слезы по щекам в три ручья. Кидают ее на кровать, как тряпку, и выходят. Я стою, на нее смотрю, а она лежит на кровати и на меня таращится с ненавистью. Я руками развел, мол, сам в таком положении, а она отвернулась и еще сильнее расплакалась. Красивая женщина, очень красивая. Это я вам как фотограф говорю. Года двадцать два, наверное. Блондинка. Через минуту еще одну вводят, тоже почти такую же хорошенькую, только темноволосую, и тоже всю в слезах. Посадили ее на пуфик в сторонке, и тут входит лысый, а с ним еще какой-то парень, по пояс голый, весь татуированный, но тело красивое, все группы мышц идеально правильно накачаны, сам стройный, лицо греческого типа — атлет, одним словом. Лысый посмотрел на меня и спрашивает:

— Готов, мастер?

— Готов.

— Скоро начнем.

Подошел к кровати, присел около блондинки и слащавым, мерзким голоском говорит: