Одиночество. Падение, плен и возвращение израильского летчика

Через два года нас, выпускников летного курса-43, оказалось всего четырнадцать.

Когда я впервые коснулся заветных крылышек, приколотых к моей груди командующим ВВС, у меня буквально дрожали руки. Только десять выпускников получили распределение на истребители. Я был одним из тех, кому предстояло летать на самолетах с экипажем из одного человека, причем первый полет всегда сольный. Сначала я летал на французском «Урагане»[66], а затем начал службу в эскадрилье, летавшей на «Супер Мистэре» — первом в израильских ВВС истребителе-перехватчике с форсажем.

Через полтора года после получения крылышек мы с Иланом Гоненом[67] удостоились повышения — были переведены в эскадрилью, вооруженную модернизированными «Миражами». Обычно эти самолеты доверяли пилотам намного старше и с гораздо большим опытом. Летом 1965 года, в день моего первого сольного полета на этом самолете, напоминающем ракету, перед моими глаза вновь встала картина ста пятидесяти юношей, начавших курс вместе со мной. Тогда мне исполнилось двадцать лет и три месяца, и под моими летными крылышками к моей форме была пришита напоминающая череп эмблема эскадрильи «Миражей» с авиабазы Хацор.

— О чем еще можно мечтать? — думал я тогда и в тот момент знал абсолютно точно: ни о чем.

Невозможно адекватно описать ощущение, возникающее за штурвалом самолета. Прежде всего это ощущение полного, абсолютного одиночества. Ты карабкаешься по лестнице в кабину, ставишь на кресло сначала правую, потом левую ногу, аккуратно сползаешь, принимая сидячее положение, и с помощью аэродромной команды начинаешь пристегиваться к креслу, вернее, к самолету. Они протягивают тебе защитный шлем, помогают закрепить в нужном положении системы подачи кислорода и связи, снимают предохранительные защелки с катапультируемого кресла, а затем спускаются на землю и убирают лестницу, в это время ты закрываешь прозрачный фонарь. С этого момента все, что происходит, происходит только с тобой, и рассказать об этом другим очень трудно.

Как передать ощущения, возникающие в момент первого отрыва от земли? Или во время полета над слоем серебристых облаков, в которых отражается свет полной луны? И уж тем более невозможно описать, что значит лететь почти со скоростью звука на высоте двести футов, а затем резко перевести самолет в вертикальное положение, носом к бескрайнему небу, и видеть, лежа на спине в своем кресле, как горизонт скользит вниз и исчезает из виду, а вместе с ним и земля.

Как объяснить, что происходит, когда сердце замирает при виде пламени вспыхнувшего двигателя? Или что происходит с твоим дыханием, когда ты покрываешься испариной, сообразив, что потерял ориентацию в пространстве во время одиночного ночного полета над открытым морем? Как передать ощущение сверхусилий, необходимых в те несколько минут, когда вы с товарищами по эскадрилье проводите учебный воздушный бой и при этом прекрасно знаете, что в настоящем бою придется еще тяжелее?

Возможно, именно поэтому о воздушных боях, по сравнению с другими разновидностями боевых действий, написано так мало книг. И, может быть, именно поэтому со временем летчики становятся молчунами, помешанными на технике и редко удостаивающими своим посещением поэтические чтения и другие подобные мероприятия.

Я был самым молодым пилотом, когда-либо летавшим на «Мираже». Поэтому не прошло много времени, прежде чем я поверил, что если я и не король неба, то, по меньшей мере, один из принцев.

Глава 32 1971–1972 годы

Родители военнопленного — отдельный мир. Все те годы, что я был в армии, у моих родителей, иммигрировавших в подмандатную Палестину еще в двадцатые годы, будучи юными сионистами, жизнь тоже была нелегкой. Тем не менее они никогда не пытались меня отговаривать и не показывали своей тревоги. Когда же они позволяли себе выказать беспокойство, речь неизменно шла о судьбе страны или еврейского народа.

Все время, пока я находился в Египте, мои родители твердо отказывались что-либо предпринимать в обход или через голову ВВС, избегали любых контактов со средствами массовой информации, которые непрерывно осаждали и их, и Мирьям. Они выбрали жить обычной повседневной жизнью, чтобы ни у кого не создалось впечатления, что они заслуживают какого-то особого отношения. Когда родственники во Франции предложили попробовать заручиться помощью бывшего премьер-министра Мишеля Дебре[68], на которого у них был выход, мои родители твердо отклонили это предложение.

«О Гиоре позаботится государство Израиль, и никто другой!» — повторяли они снова и снова. В конце концов, именно ради этого они уехали из Польши, отец в девятнадцать, мать в шестнадцать лет. Мы никогда об этом не говорили, но в душе я глубоко благодарен им за то, что они оказали мне честь столь благородным поведением.