Один в Берлине (Каждый умирает в одиночку)

Теперь, чувствуя, что собственная голова вне опасности, доктор смотрит на несчастного мужичонку с искренним сочувствием. Тоже досталось в жизни человеку, теперь от любой передряги лапки кверху подымает. Доктору хочется сделать и ему укольчик морфия, в самой малой дозировке. Но из-за ассистента уголовной полиции он не решается. Лучше немножко брому…

Но пока он растворяет в воде бромистую соль, Энно Клуге говорит:

– Не надо мне ничего. Ничего пить не буду. Не дам себя отравить. Лучше все расскажу…

– Вот и ладушки! – говорит сотрудник уголовки. – Я же знал, что ты одумаешься, сынок! Ну, выкладывай…

Энно Клуге утирает слезы и начинает рассказывать…

Слезы были вполне искренние, просто потому что у него сдали нервы. Но хотя они были вполне искренни, общение с женщинами давно научило Энно Клуге, что плач позволяет отлично поразмыслить. И в ходе размышлений он пришел к выводу, что вообще-то крайне маловероятно, что здесь, в приемной у врача, его арестуют за тот взлом. Если они вправду за ним следили, то могли арестовать его на улице или на лестнице, а не оставлять на два часа в приемной у доктора…

Нет, тут наверняка что-то другое, не имеющее касательства к взлому у Розентальши. Возможно, арест вообще ошибка, и Энно Клуге смутно догадывался, что к этому каким-то образом причастна змеюка-помощница.

А теперь вот он попытался смыться и никогда не сумеет убедить легавого, что бежать бросился только из-за нервов, просто потому, что при виде любого мундира начисто теряет голову. Легавый на это не купится. Надо признаться в чем-нибудь правдоподобном, доказуемом, и он тотчас смекает в чем. Такое признание, конечно, ничего хорошего не сулит, но из двух зол оно конечно же наименьшее.

И когда ему предлагают выкладывать, он утирает слезы и, кое-как придав голосу твердость, начинает говорить о своей работе на фабрике, о том, как часто хворал и тем разозлил тамошнее начальство и теперь они хотят закатать его либо в концлагерь, либо в штрафную роту. О своей лени Энно Клуге, разумеется, умалчивает, но полагает, что легавый и так поймет.

И он оказывается прав, легавый прекрасно понимает, что за продувная бестия этот Энно Клуге.

– Да, господин комиссар, я, как увидал вас и мундир господина унтер-офицера, а я аккурат сидел у доктора, рассчитывал получить бюллетень, так сразу и подумал: ну все, сейчас они тебя в концлагерь упекут, вот и побежал…

– Так-так, – говорит ассистент. – Так-так! – Секунду он размышляет, потом говорит: – Только вот сдается мне, сынок, ты сам толком не веришь, что мы тут из-за этого.

– Вообще-то нет, – соглашается Клуге.

– А почему ты не веришь, сынок?

– Потому что вам куда проще было бы арестовать меня на фабрике или на квартире.

– Значит, у тебя и квартира есть, сынок?

– А как же, господин комиссар. Жена моя служит на почте, я по-настоящему женат. Двое сыновей на фронте, один в СС, в Польше. У меня и документы есть, могу все вам доказать, что говорил, насчет квартиры и насчет работы.

И Энно Клуге достает потрепанный, затертый бумажник и начинает искать бумаги.

– Документы можешь пока убрать, сынок, – говорит ассистент. – Мы их попозже рассмотрим…

Он погружается в размышления, все молчат.

А доктор у себя за столом принимается торопливо писать. Может, все-таки подвернется случай сунуть больничный этому мужичонке, которого терзают страхи. Он сказал, желчный пузырь, ну вот. В нынешние времена надо по возможности помогать ближнему!

– Что вы там пишете, доктор? – спрашивает ассистент, неожиданно выйдя из задумчивости.

– Истории болезни, – поясняет врач. – Хочу хоть немного с пользой употребить время, ведь за дверью у меня куча людей.

– Правильно, доктор, – говорит ассистент, вставая. Он принял решение. – В таком случае не смеем вас более задерживать.

Рассказ этого Энно Клуге вполне может быть правдивым, даже с очень большой вероятностью, но ассистент не в силах отделаться от ощущения, что тут кроется что-то еще, что Энно выложил не всю историю.

– Пошли, сынок! Проводишь нас немножко, а? Нет-нет, не до Алекса, только в участок. Хочу еще потолковать с тобой, сынок, ты ведь бойкий парнишка, а дяде доктору мы больше мешать не будем. – Унтер-офицеру он говорит: – Нет, наручников не надо. Он и так тихо-спокойно пойдет с нами, как послушный мальчик. Хайль Гитлер, господин доктор, и большое спасибо!

Они уже у двери, кажется, и впрямь сейчас уйдут. Однако ассистент внезапно вытаскивает из кармана открытку, квангелевскую открытку, сует ее под нос растерявшемуся Энно Клуге и резко приказывает:

– А ну-ка, прочти, сынок! Только быстро, не мямли и не запинайся!

Легавый в своем амплуа.

Но, видя, как Клуге берет открытку, как в его вытаращенных глазах возникает все больше недоумения, как Клуге начинает мямлить: «Немец, не забывай! Все началось с аншлюса Австрии. Затем Судетская область и Чехословакия. Нападение на Польшу, Бельгию, Голландию», – уже тогда ассистент вполне уверен: открытку этот малый никогда в руках не держал, никогда ее не читал и уж тем более не писал – для этого он слишком глуп!