Один в Берлине (Каждый умирает в одиночку)

И опять сел. С какой стати он может попасть под подозрение? Вдобавок, даже если ее найдут, она ведь всего лишь его экономка, что подтверждают и ее бумаги. Все это было сто раз продумано и обсуждено, с тех пор как год назад – под нажимом нацистов – ему пришлось развестись с женой, еврейкой. Развод он оформил главным образом по ее настоянию, чтобы хоть как-то обезопасить детей. Позднее, сменив квартиру, он забрал бывшую жену к себе, по фальшивым документам нанял ее экономкой. Вообще-то ничего случиться не может, внешне она на еврейку не похожа…

Вот ведь чертова открытка! Надо же, попала именно к нему! Хотя, вероятно, она всюду, куда бы ни попала, вызвала бы страх и ужас. В нынешние времена каждому есть что скрывать!

Но, может, так и задумано, может, открытка как раз и должна вызывать страх и ужас? Может, ее с дьявольским умыслом подсовывали подозрительным личностям, чтобы выяснить, как они себя поведут? Может, его давно держат под наблюдением, и это – просто один из способов определить, не совершит ли подозреваемый промашку?

Что ж, как бы то ни было, он повел себя правильно. Через пять минут после обнаружения открытки уведомил полицию. И мог даже предъявить подозреваемого, скорей всего, бедолагу, который не имеет к случившемуся ни малейшего отношения. Однако тут он ничего поделать не может, пусть выкручивается как хочет! Главное сейчас – не влипнуть самому.

И хотя эти размышления несколько успокоили доктора, он встает и быстро и уверенно делает себе укольчик морфия. Теперь он сумеет сдержанно и даже слегка скучающе встретить господ из полиции, которые вот-вот подъедут. Укольчик… после позорища – так он до сих пор мысленно называет свой развод – доктор все чаще прибегает к этому подспорью. Пока что он не морфинист, нет-нет, отнюдь, порой он пять-шесть дней обходится без морфия, но, когда на жизненном пути возникают трудности, а теперь, во время войны, трудностей становится все больше, он принимает морфий. Только это и помогает, без искусственной поддержки нервы сдают. Нет, пока что он не морфинист! Но на верном пути к тому, чтобы им стать. Ах, скорей бы уж кончилась война, тогда он уедет из этой паршивой страны! На самое захудалое место субординатора за рубежом согласится.

Через несколько минут бледный, усталый доктор встречает двух господ из полицейского участка. Один из них – простой унтер в форме, присланный охранять дверь в коридор. Он немедля сменяет помощницу.

Второй – в штатском, ассистент уголовной полиции Шрёдер, у себя в кабинете врач передает ему открытку. Что он может сказать? Да в общем-то ничего, он два с лишним часа без перерыва принимал пациентов, человек двадцать – двадцать пять. Но сейчас же позовет помощницу.

Приходит помощница, и у нее есть что сказать. Очень даже много. Она описывает этого проныру, как она его именует, с ненавистью, которую два безобидных перекура в туалете никак не объясняют. Врач пристально наблюдает за ней, пока она возбужденно, то и дело срывающимся голосом дает показания. Надо мне проследить, думает он, чтобы она всерьез занялась своей базедовой болезнью. Ведь все хуже становится. В таком возбуждении, как сейчас, она, по сути, уже не вполне вменяема.

Ассистент уголовной полиции, кажется, думает примерно так же.

– Спасибо! – коротко бросает он, прерывая ее. – Пока что я узнал достаточно. А теперь покажите, где в коридоре лежала открытка. И как можно точнее!

Помощница кладет открытку там, куда она, кажется, через почтовую щель упасть никак не могла. Но ассистент, при поддержке унтера, пробует бросать открытку до тех пор, пока она не приземляется почти в том месте, какое указала помощница. Почти, сантиметров десяти недостает…

– Она могла лежать и здесь, так? – спрашивает ассистент.

Помощница заметно растеряна, оттого что ассистентский эксперимент удался. И решительно заявляет:

– Нет, так близко к двери открытка лежать не могла! Скорее уж еще дальше в коридоре, чем я показала раньше. Пожалуй, она лежала вот здесь, прямо возле стула. – Она показывает место еще на полметра дальше от почтовой щели. – Я почти уверена, что, поднимая открытку, наткнулась на этот стул.

– Так-так, – бормочет ассистент, холодно глядя на сердитую девицу. Мысленно он перечеркивает все ее показания. Истеричка, думает он. Мужика ей не хватает, вот что. Н-да, все на фронте, да и кто польстится на такую-то.

Он поворачивается к доктору, громко произносит:

– Сейчас я хотел бы под видом пациента посидеть минуты три в приемной и присмотреться к обвиняемому, чтобы он не знал, кто я. Можно это устроить?

– Разумеется, можно. Госпожа Кизов скажет вам, где он сидит.

– Он стоит! – со злостью вставляет помощница. – Такие не садятся! Предпочитают наступать на ноги другим! Ему ведь нечистая совесть покоя не дает! Проныра…

– Ладно, где он стоит? – снова обрывает ассистент, причем не слишком учтиво.

– Раньше стоял возле зеркала у окна, – обиженно отвечает она. – Но я, конечно, не могу сказать, где он сейчас, ему же на месте не стоится!

– Я его найду, – говорит ассистент Шрёдер. – По вашему описанию.

И он выходит в приемную.