Один в Берлине (Каждый умирает в одиночку)

– Похоже, мы взяли распространителя открыток.

– За распространением?

– Почти. Он, конечно, все отрицает.

– Где он?

– Пока у нас в участке.

– Держите его у себя, через десять минут буду у вас. И отставить допрос! Не теребите мужика! Я сам с ним потолкую. Ясно?

– Так точно, господин комиссар!

– Скоро буду!

Секунду комиссар Эшерих неподвижно стоит, склонясь над телефоном. Случай – добрый, благосклонный случай! Он же знал, надо потерпеть!

Затем стремительно отправляется на первый допрос распространителя открыток.

Глава 23 Полгода спустя. Энно Клуге

Спустя полгода механик по точным работам Энно Клуге томился в приемной у врача. В компании трех-четырех десятков других ожидающих. Вечно раздраженная помощница только что вызвала номер восемнадцатый, а у Энно – номер двадцать девятый. Придется сидеть еще час с лишним, а ведь его ждут в пивной «Очередной забег».

Энно Клуге не мог усидеть на стуле. Он хорошо знал, что уходить нельзя, надо получить больничный, иначе на фабрике будут неприятности. Но вообще-то и ждать он дольше не мог, иначе опоздает сделать ставки.

Так хочется пройтись по приемной. Но тут слишком много народу, на него ворчат. И он выходит в коридор, а когда докторская помощница, обнаружив его там, раздраженно требует вернуться на место, он спрашивает, где у них туалет.

Она весьма неохотно показывает, мало того, намерена подождать, пока он выйдет. Но тут несколько раз подряд коротко звонят у двери, и ей приходится встречать сорок третьего, сорок четвертого и сорок пятого пациента, записывать личные данные, заполнять карточки, штемпелевать бюллетени.

Так продолжается с раннего утра до позднего вечера. Она еле жива, врач еле жив, и постоянная раздраженность не оставляет ее уже многие недели. В этом состоянии она выплескивает накопившуюся ненависть на бесконечный поток пациентов, не оставляющих ей ни минуты покоя, они терпеливо стоят у дверей уже в восемь утра, когда она только приходит, и торчат в приемной еще и в десять вечера, наполняя помещение противными запахами, – сплошь бездельники, отлынивающие от работы, от фронта, люди, норовящие добыть справку, чтобы выцыганить продуктов, побольше и получше. Сплошь народ, норовящий увильнуть от своих обязанностей, а вот она так не может. Должна крепиться, не болеть (как доктор без нее обойдется?), должна быть приветлива с этими симулянтами, которые все кругом пачкают, загаживают, заблевывают! В туалете вечно все усыпано табачным пеплом.

Тут она вспоминает о мелком проныре, которому недавно показывала туалет. Наверняка так и сидит там, смолит сигареты. Она вскакивает, выбегает в коридор, трясет дверь.

– Занято! – кричат из кабинки.

– Будьте любезны, выходите! – бранчливо начинает она. – Думаете, можно часами здесь торчать? Другим тоже нужно в туалет! – И возмущенно бросает вдогонку испуганно уходящему Клуге: – Конечно, опять все задымили! Я скажу господину доктору, какой вы больной! Он вам покажет!

Приунывший Энно Клуге стоит в приемной, прислонясь к стенке, – его стул давным-давно занят. Врач тем временем добрался до номера двадцать два. Пожалуй, оставаться здесь бессмысленно. Эта чертовка вполне способна науськать врача, и тот вправду не даст ему бюллетень. И что тогда? Тогда ему ох как достанется на фабрике! Он сызнова уже четвертый день там не появляется; глядишь, они впрямь закатают его в штрафную роту или в концлагерь – за ними не заржавеет! Нет, хоть умри, надо сегодня получить больничный, и самое милое дело – подождать еще, раз уж он так долго здесь торчит. У другого врача народу не меньше, придется сидеть до ночи, а этот, как говорят, по крайней мере, на бюллетени не скупится. Ну а если он, Энно, не успеет нынче сделать ставки, значит, ничего не попишешь, обойдется без него…

Покашливая, он прислоняется к стене, замухрышка, недоразумение. Вернее, ничтожество. От взбучки, которую задал ему эсэсовец Персике, он полностью так и не оправился. Через день-другой работа, конечно, пошла лучше, хотя руки утратили былую ловкость. Кое-как тянул на середнячка-работягу. Никогда ему не вернуть давнюю сноровку, никогда не стать на фабрике уважаемым человеком.

Возможно, именно поэтому работа была ему совершенно безразлична, а возможно, по большому счету он вообще потерял к работе всякий вкус. Не видел в ней ни смысла, ни цели. Чего ради надрывать пуп, если вполне можно прожить и без работы! Ради войны? Пусть сами и ведут свою поганую войну, его она не интересует. Отправили бы на фронт всех своих жирных чинуш, глядишь, война быстро закончится!