Один шаг

– Котлеты, что ли, сделай, – лениво отозвался Николай Григорьевич.

– Мясорубка, однако, испортилась. Рубить ножом долго.

– Тогда не надо, – согласился мастер.

Острота с котлетами повторялась раза три в неделю и к ней привыкли, но все же слушали с удовольствием, хотя уже и не смеялись. Соль заключалась в том, что свежего мяса бригада не ела месяца два, а мясорубка отродясь не числилась в кухонном инвентаре поварихи.

На завтрак, на обед и на ужин мы ели теперь овсяную кашу и пили чай, слегка забеленный сгущенкой. Николай Иванович, поднося первую ложку ко рту, приговаривал всегда одно и то же, как молитву: «Мать наша, овсяная каша: ни перцу чета, не порвет живота». Ваньке каша явно пришлась не по вкусу. Он подголадывал и приступал к еде последним, когда убеждался, что все встали из- за стола и надеяться больше не на что.

Вечером мы с Николаем Ивановичем ходили по грибы. Первый утренник погубил их, они уже не росли, но еще стояли, возвышаясь над березками, чуть сморщенные и все же съедобные, особенно если принять во внимание, что у нас ничего не осталось, кроме геркулеса. Грибы попадались двух сортов: черные – абабки и красные – подосиновики с тяжелыми мясистыми шляпками. Николай Иванович удивлялся, как это они вырастают «выше дерев».

– Не страна, а черт те что, – беззлобно ворчал он. – Хотя жить и тут можно. Всюду, мил человек, можно жить, скажу я тебе. Только приспособиться надобно.

Он бросал по сторонам быстрые взгляды и, завидя гриб, ускорял шаг – как бы я не перехватил добычу – приседал на корточки и аккуратно срезал ножом шляпку.

– Оно, ежели с корнем сорвать, расти на той год не будет, – объяснил Николай Иванович, – потому – повреждение грибницы.

– А вы и на тот год собираетесь в тундру?

– Не я, мил человек, так другой кто приедет. Думать надо, – строго сказал Николай Иванович.

Тундра пахла прелью. Начали облетать березки и с каждым утренником, с каждым туманом по ночам, оголялись все больше. Разноцветные листочки бесшумно падали на мокрую землю и устилали ее словно кружочками конфетти.

Николай Иванович не мог молчать подолгу и, пока не примечал гриба, делился своими мыслями. Больше всего ему нравилось вспоминать родные края.

– У нас так все честь по чести. У нас, мил человек, такое дело: много комаров, – готовь коробов, это по ягоду, значит, иди; много мошек – готовь лукошек: по грибы собирайся. А тут черт те что. И грибы и ягоды все об одну пору. Чистая чехарда.

Мы ходили до тех пор, пока не начинал опускаться туман, поглощая остатки света, непроницаемый и белесый.

– Вот, мил человек, назавтра и грибной кашкой побалуемся. Все не овес.

Питались мы из одного котла, и Николай Григорьевич, помнивший еще терминологию первых лет советской власти, называл это колпитом. Колпит обходился по рублю в сутки на брата, но Лесков платил только полтинник, потому что завтракал и ужинал отдельно. У него была собственная двустволка отличного боя, и в нашей палатке довольно часто гудел собственный Николая Николаевича примус, и пахло тушеной уткой.

Николай Григорьевич тоже почти каждый вечер ходил с ружьем в тундру. Но то ли ему просто не везло, то ли он был плохим охотником, только почти всегда он возвращался с пустым ягдташем и без нескольких патронов, которые, как и продукты, подходили к концу.

– Катя! – еще издалека кричал Боровиков. – Суп с утками завтра сваришь, сегодня не надо.

– Зачем зря болтаешь... Нос все равно не чешется, – отвечала тетя Катя.

По ненецкой примете, у кого чешется нос, тот скоро будет есть мясо или рыбу.

Лишь один раз на моей памяти Николай Григорьевич вернулся с охоты не пустой. Правда, в ягдташе лежала единственная утка, но вид у Боровикова был такой, будто он действительно император всея Руси Николай Первый. Утку зажарили. Разделили всем поровну, и каждому досталось по маленькому кусочку. Николай Григорьевич предложил долю и Лескову, но тот отказался.

– Дело хозяйское, – не обиделся мастер.

Чем глубже надвигалась осень, тем меньше оставалось в тундре пернатых. Раньше на отлогом песчаном берегу маленькой речки виднелись трехпалые следы птичьих лап, слышался в тишине шелест крыльев. Сейчас не было ни шелеста, ни следов. Осенний отлет заканчивался, и в тундре остались лишь случайно отбившиеся от стай птицы. Даже Лесков стал возвращаться с охоты хмурый, и в нашей палатке все реже пахло жареной уткой.

Иногда он брал с собой памятную шашку тола и свернутый жгутом кусок бикфордова шнура.

Я ждал, что он принесет сырка или муксуна, или, на худой конец, щуку. Но проходили дни, а в рационе Николая Николаевича рыба не появлялась.

В день, о котором пойдет речь, бригада отдыхала, и Лесков, вскинув за плечо двустволку, пошел с утра далеко, по руслу речки. Ближе, по его словам, Боровиков распугал последнюю птицу. Возвратился поммастера поздно вечером, когда мы, забравшись от холода в кухонную палатку, ели все ту же осточертевшую геркулесовую кашу.

– Как делишки, Николай Николаевич? – добродушно осведомился Боровиков.

– Дела, как сажа бела, – ответил помощник мастера.