Один шаг

Наезжая на кочки, тяжело груженная волокуша глубоко и медленно дышала, как живая, скрипела и охала, и все бесчисленные ящики и тюки в ней лениво перемещались, как незакрепленные грузы в пароходном трюме. Позади оставались лоснящиеся желтые слои глины, от трения они нагревались до такой степени, что парили, как самовар.

Николай Николаевич лежал на тюках, развалясь, лицом кверху, и с отсутствующим видом глядел на облака. Он о чем-то думал, потому что не замечал ни красот осенней природы, ни вынужденных остановок, когда гусеницы вертелись на одном месте, выворачивая все новые и новые пласты грязи, и трактор, клонясь набок, все более погружался в это тесто, пока не останавливался, ожидая помощи. Мы выскакивали, чтобы отцепить стальной трос, а Лесков все так же лежал, курил и смотрел в небо на быстрые осенние облака.

...Круглое, унылое, окруженное кустиками тальника озеро лежало среди бесконечной кочковатой равнины. Оно казалось еще безжизненнее и глуше, чем то, с которого мы уехали. Почему-то думалось, что никогда до нас не было здесь ни одного человека, что мы первые ступили на этот зыбкий, вздрагивающий под ногами берег и выпили ледяной безвкусной воды.

Между высокими, поросшими богульником и брусникой кочками торчали полусгнившие серые пни – все, что осталось от лиственниц, сбитых зимними ветрами. Пни напоминали ненецких божков-седаев, иногда встречавшихся в тундре на могилах или жертвенных местах.

– Еще на пять километров меньше до дома осталось, – бодро заявил Николай Григорьевич, когда мы расположились лагерем.

И снова все началось по порядку: монтировали походную буровую вышку, подгоняли трубы, искали и носили в рюкзаках глину для промывочного раствора.

Вечерами, как обычно, единственным развлечением был Ванька.

– Глянь-ка, Иван опять спектакль показывает! – восторженно кричал Саня, и это означало, что Ванька придумал что-то смешное.

Чаще всего это был знакомый в деталях, но все равно забавный номер с пустой консервной банкой из-под сгущенного молока.

Ванька очень любил сладкое и пытался вылизать остатки. Сначала – и это повторялось каждый раз – он полагал, что все крайне просто, и, обхватив банку обеими лапами, засовывал внутрь свой черный нос. Нос, однако, не лез, так как банка была открыта лишь наполовину, и Ваньке никак не удавалось поместить там обе челюсти – влезала только одна. Это начинало раздражать Ваньку. Сначала он тихо и жалобно ворчал, потом разозлившись, переходил на грозный рык, отскакивал задом от лакомой жестянки и мгновенно возвращался к ней снова.

Особенно шумное веселье вызывало положение, когда Ванька, кое-как засунув в банку обе челюсти, начинал быстро кружиться.

– Глянь! Язык-то он, шельма, высунуть не может! – кричал Саня.

Он в изнеможении бросался на землю и хохотал до тех пор, пока, сжалившись над Ванькой, не отнимал у него банку и не выскребал оттуда для пса сладкие остатки. Все это проделывалось каждый раз, когда тетя Катя выкладывала в чай сгущенное молоко, и каждый раз это доставляло нам немало веселых минут.

Оставался серьезным только Николай Николаевич. Пока мы забавлялись с Ванькой, он сидел на берегу, перечитывал газету месячной давности или смотрел вдаль на вольных птиц. Иногда он пел песню, всегда одну и ту же, пел тихо, как-то страдальчески, весь уходя в грустный смысл слов.

Не песня, а жалобный, крик

Порой из груди вырывался.

Прощай навсегда, материк!

Ревел пароход, надрывался.

Над морем спускался туман,

Ревела стихия морская.

Лежал впереди Магадан,

Столица Колымского края.

Как-то раз я подошел к нему и, раскрыв тетрадь, стал записывать.

– Ты что делаешь? – вдруг накинулся на меня Лесков. – Эту песню кровью сердца надо писать, а ты чернилами, самопиской!

Я отошел, а Лесков сразу же забыл обо мне, и снова зазвучала над тундрой грустная мелодия.

Лишь один раз за все время нашего знакомства Ванька рассмешил Николая Николаевича. Случилось это в середине сентября, когда, проснувшись, мы увидели, что тундра побелела, а у берегов озера заблестел первый ледок.

Ванька никогда в жизни не видел ни льда, ни снега и сразу же заинтересовался, что это такое. Снег показался ему неприятным, и он, фыркнув и помотав головой, возвратился в палатку. Потом высветило солнце и снег растаял, но лед у берега еще держался. Ванька спустился к озеру и начал царапать когтями странную скользкую корку. В конце концов он пробил тонкий ледок и поранил лапу.

В тот вечер игру с собакой начал Ирек. Он впихнул Ваньку в мешок и бросил на брезент, разостланный у палатки. Мешок смешно перекатывался и визжал. Его намеренно завязали кое-как, и Ванька, приобретя за лето солидный опыт, довольно быстро освободился из плена. Отряхнувшись, он немедленно бросился на разлегшихся туг же людей и начал деликатно кусать кого попало и хватать за волосы.