Один

«Как по-вашему, не кривит ли Набоков душой в стихотворении «Расстрел»? Ведь он не желал вернуться в Россию, понимая, что страны его детства уже нет».

Видите, Набокову все-таки была присуща мечта о возвращении, и, может быть, даже не скажу о гибели, но о героическом каком-то будущем. Набоков мечтал вернуться. Это же мечта, это сон, а вовсе не какие-то реальные пожелания. «Россия, звезды, ночь расстрела, и весь в черемухе овраг» — это очень важная для Набокова иерархия ценностей. Для него весь в черемухе овраг и звезды важнее, чем расстрел. Вот что в этом стихотворении постулируется, а вовсе не желание любой ценой вернуться.

«Как вы относитесь к технике пассивного сопротивления Ганди? Может ли это работать в наших реалиях?»

Видите, оно, собственно, не такое уж и пассивное. «Жить не по лжи» — вот программа Солженицына, изложенная, мне кажется, абсолютно четко. Неучастие — вот эта программа. В России программа пассивного сопротивления могла бы иметь смысл, конечно, и до известной степени имеет, если бы она выражалась в активном таком толстовском нежелании поддерживать государственную ложь. Как писал Пастернак о Гамлете, для такой пассивности нужна огромная внутренняя твердость. Вот программа Махатмы Ганди вполне возможна в России. Но для этого нужна стальная твердая вера. Ведь Махатма Ганди был не добряк, Махатма Ганди — человек стальной воли. Иногда для неучастия требуется больше жесткости внутренней, чем для баррикад.

«Вопрос об отношении к Франзену. Чем вы можете объяснить его славу? Он проповедник нормальности, но почему у него такой культовый статус? Его литература хорошо сделана, но не создает ожога. Форма у него нарочито проста, язык максимально доступен. Неужели это все для расширения потенциальной аудитории? Ведь есть совсем другая литература, такая как Данилевский и Пинчон».

Саша, во-первых, Пинчон один из учителей Франзена, и Франзен много раз ссылался на очень сложную литературу — на Гэддиса, на «Recognitions», на Пинчона, на «Gravity’s Rainbow», которые безусловные его учителя. Я не назвал бы Франзена простым писателем. У него простая лексика, действительно. Он не насилует себя, пытаясь казаться сложнее. Но ведь у него, понимаете, другой жанр и другие задачи. Он был приятелем Дэвида Фостера Уоллеса, и после его самоубийства собственно вернулся к литературе. У него была очень долгая пауза после «Corrections», после «Поправок», потом повесился Уоллес, и он почувствовал, что раз вот этот как бы дезертировал, то ему надо быть в строю. И он закончил «Freedom», который не получался.

Честно вам скажу, что все романы Франзена, кроме «Поправок», представляются мне хорошими обычными книгами. «Поправки» — гениальный прыжок выше головы, замечательный синтез сатиры, трагедии, лирики, гротеска, чего хотите. Очень точный портрет американского общества, да и мирового процесса в целом. «Поправки» — это как раз очень важная книга о поправках в образ будущего. Мы думали, что будущее будет гораздо более светлым и осмысленным. Он, пожалуй, первым показал, что в этом будущем смыслов нет, что оно вырождается, что пора вносить серьезные поправки в нашу картину мира. «Свобода» была всего лишь развитием некоторых линий «Corrections».

«Purity», она же «Невинность», наверное, хороший роман, во всяком случае, увлекательный. Но он показался мне несвязным, лишенным целостности. И как-то из замечательных по сути глав единая картинка не складывается. Это очень горько, но у меня было все-таки ощущение некоего разочарования от этой хорошей книги — хорошей на уровне обычной американской беллетристики, довольно такой шаблонной.

Но вы правы в одном. Конечно, Франзен пишет свои следующие книги из необходимости подтверждать статус крупного писателя-реалиста. А его стихия — это гротеск. Вот ранний Франзен больше всего похож на раннего Уоллеса, на «Broom of the System». Помните, там в «Broom of the System» есть гениальная пародийная глава — «Метла системы», «Чистка системы» — где губернатор одного из штатов говорит: «Давайте в нашем штате сделаем пустыню. Вот никогда в нашем штате не было пустыни, а теперь она будет, и это будет памятник нашим совместным усилиям». Вот я думаю, что абсурд американской жизни, американской бюрократии, трансформации американских представлений о счастье — это только они с Уоллесом и почувствовали.