Один

«Можно ли сказать, что роман Мастера — такое же мертвое произведение, как каменный цветок?»

Ну, видите, роман Мастер все-таки не был рассчитан на то, чтобы сгинуть в столе. И он изначально писался для того, чтобы стать как раз достоянием общественности. Главу из него напечатали — что и вызвало травлю. Поэтому произведение это само по себе не мертвое. Другое дело, что абсолютная фанатичная зацикленность Мастера на книге характерна для таких эпох, когда больше ничего делать нельзя, нет никакой канализации, никаких перспектив для собственного таланта, канализировать нельзя свои какие-то способности, можно только заниматься фанатично своим одиноким делом.

Ну вот, кстати говоря, сам Мастер — это такой немножечко каменный цветок, это все-таки цветок, который не пахнет. Я должен с ужасом сказать, что при всей моей симпатии к роману в этом романе есть мертвое, есть трупный запах, который кое от чего исходит. Есть там и шедевры бесспорные, но есть в нем и мертвечина. Так что с «Каменным цветком», да, некоторое сходство тут есть. Скажем так: это безусловно цветок, но он безусловно каменный. Это очень холодная книга. Хотя безусловный шедевр.

«Знаете ли вы тексты, в которых эротические сцены раскрывали бы суть героев?»

Ну, знаете, все хорошие эротические сцены раскрывают что-то очень главное, очень важное, иначе их незачем писать. Скажем, в «Анне Карениной» они были не нужны, и Толстой вместо них поставил две строчки точек. И правильно. Я думаю, что это лучшая любовная сцена в мировой литературе, потому что каждый может вообразить ее сам.

А что касается эротики, где бы все это раскрывалось… Ну, лучшая эротическая сцена, которую я знаю, — это, конечно, полет Хомы Брута на Панночке в «Вие». И это кусок из «Замка» Кафки — вот это блуждание, задыхание в чужой плоти, которое раскрывает К. замечательно, вот его брезгливость при соприкосновении с чужими, его задыхание в чужих людях. Кафка же вполне себе герой-любовник. Дай бог каждому такой насыщенной личной жизни, какая была у него, насыщенной не столько эросом, сколько богатейшими переживаниями (хотя и эросом тоже).

Что касается других каких-то текстов. Ну, знаете, я бы, наверное, назвал все-таки, хотя это и очень опять-таки написано с массой умолчаний, я бы назвал Юру и Лару — вот то, что происходит между ними, когда он увидел две белые руки, слоняющиеся над ним, как два таких столба света. Я очень мало вообще знаю достоверных и хороших эротических описаний. Эротику трудно писать — труднее даже, чем еду. Что вот так навскидку припоминается? Ну, наверное, стихотворение Набокова «Лилит».

«Вы говорили, что Анна Франк и Ольга Берггольц в экстремальной обстановке думают не о ближних, а всецело о своих любимых. Значит ли это то, что благородство утешается любовью?»

Нет. Это значит просто, понимаете, что любовь — это такая штука очень несправедливая. Если бы меня спросили, что такое любовь, то я бы сказал, что это такая наиболее гуманная, наиболее высокая форма несправедливости. У меня есть это в одном новом стишке, в поэме такой небольшой, которую я, может, скоро напечатаю. Там как раз речь идет о том, что вот когда срываешься к любимому, у которого царапина, от нелюбимого, который помирает, — вот это и есть любовь. Это высокая степень несправедливости.

И вот Берггольц, она же демонстрирует как раз человеческую, бабью, но тем не менее очень мощную свою сущность, когда она среди блокады думает о любви. Больше того — она только что похоронила мужа, Николая, и она уже увлечена Георгием. А она не выживет иначе. Понимаете? И она там кокетничает, она влюбляется, она думает о нем. И ее это безумно заводит. А, наверное, эрос — это вообще такая вещь, которая позволяет все перенести. Вот Оксана Акиньшина, девочка очень умная, она мне когда-то сказала: «Секс — это не самоцель отношений, а секс — это смазочный материал для отношений, это то, ради чего можно вытерпеть другого человека». И здесь секс служит таким, что ли, я не знаю, единственным аттрактантом для жизни, в которой не осталось больше ничего. Это, да, мощное отвлечение.