Один

Карлик, наклонив голову к костлявому плечу, не спускал с феи глаз. Он встал, чтобы подбросить в огонь полено, которое тут же занялось, превращаясь в уютное тепло, волнами расходившееся по залу.

– Странное место, – протянула Сольвейг. – И ты странный, я никогда не думала, что можно жить не среди лесных просторов, что есть прирученный огонь и этот напиток. – Фея чуть наклонила бокал. Остатки жидкости пузырьками поползли по стенам.

Карлик уловил намек и тотчас долил бокал феи доверху.

– И все это может принадлежать тебе, – вкрадчивый голос уродца, который, впрочем, уже не казался Сольвейг таким отвратительным, как вначале (как может быть отвратителен властелин этой сказочной залы?), оволакивал сознание феи.

– … и вечная молодость…

Фраза занозой застряла в мозгу. Фея стремительно поднялась, дивясь слабости членов.

– Я готова!

– Но ты станешь ведьмой! – добавил карлик. Но что значило имя, когда тебе предлагают власть, могущество, испуганное поклонение ближних, а главное, отдают молодость?

– Я готова! – повторила фея. – Я согласна!

Уродец, такой обходительный, захихикал, злобно ухватив фею за кисть. Цепкие пальцы до синяков впились в белую кожу.

– Что ты делаешь? – возмутилась Сольвейг, пытаясь вырваться. – Мне больно!

Глаза карлика наливались красным сиянием, пока не превратились в два жестоко сверкавших уголька:

– Боль и наслаждение – разве ты еще не поняла, что это одно и то же? – шептал карлик. – Лишь мукой достигается блаженство, и ты научишься ценить и то, и другое. И будешь цепляться как за первое, так и за второе. В вечных терзаниях по новым наслаждениям ты обретешь смысл бытия – и бесконечен будет твой путь: от звёзды к звезде, от вершины к вершине, где ты будешь и вселенной, и центром вселенной. Стань лицом к миру – и ты обнаружишь, что он лижет подошвы твоих туфель. Стань тем, чем была изначально! Сбрось придуманную другими, предавшими тебя, оболочку – стань собой, ведьма!

И Сольвейг, на минуту уловив грусть, почувствовала, как от нее отделилась и отлетела светлая тень, мотыльком забившись в углу под потолком.

– Что? Что это было? – ищуще ошарила Сольвейг пространство: светлая тень трепетала, пока карлик, удлинившись, не потянулся руками через весь зал и не сцапал прозрачное существо, зажав в кулаке.

– О, пустяки, моя красавица! Эта ушла та часть тебя, которая заставляла тебя думать о других, грустить, если несчастья и не твои. Это она, – потряс он кулаком, – мешала тебе полюбить себя. А теперь ты свободна и вольна поступать, как вздумается!

Сольвейг чувствовала беспокойство, словно человек, впервые переступивший порог лавки ростовщика.

– Можно взглянуть на нее? – попросила Сольвейг, страшась и жаждуя отказа.

– Да, – покорно склонился в поклоне уродец. – Только учись никогда ничего не просить – все и всегда ты можешь требовать! Итак, прикажи!

– Приказываю! – впервые в жизни Сольвейг попробовала на вкус чужое слово. Слово было колючим, как наждачка или скрип железа по стеклу.

– Да, так! – ободрил карлик, раскрыв ладонь. На миг Сольвейг показалось, что злобный уродец раздавил белую птичку. Но на ладони лежал всего лишь цветок с примятыми лепестками. И только – то? Цветок вместо мира, брошенного к твоим ногам?

Ведьма двумя пальцами взяла цветок у гнома. Лепестки падали на пол, осыпались на платье, кружились в воздухе. Перед ведьмой вставало будущее, в которое она превратит этот мир. Голова кружилась то ли от легкого напитка, то ли от будущих возможностей. С тех пор Сольвейг ни разу не пожалела о сговоре, Правда, разучилась летать, крылья, упругие, послушные крылья но держали тело ведьмы, внутренняя суть которой были тяжким камнем.

По мало ли способов подняться в воздух? Ведьма теперь умела распознавать травы, вываривая в котле зелья: стоило зачерпнуть тепловатую жижу и, раздавшись донага, натереть тело – и земля оставалась внизу.

Крылья феи, теперь ненужные и бесполезные, обвисли, съежились, пока не отпали сухими листьями. Подруги дивились. Но Сольвейг, снисходительно глядя на глупышек, объявила, что таков новый порядок и, поскольку во всем Сольвейг была первой, феи поверили ведьме, и вскоре стало неприличным носить за спиной крылья.

Сольвейг была счастлива? Да ни одной минуты, все время опасаясь, что кто-то проведает тайный лабиринт к подземному залу карлика, и тот другой, глупой гусыне, отдаст ту же власть.

И Сольвейг задумала недоброе: минута страха – зато потом она будет уверена, что никто не сможет стать поперек дороги.

Подружки видели, что их повелительница мрачнеет, хмурится даже тогда, когда день чудесен, а, значит, причин для грусти и внезапных вспышек злобы, одолевавших Сольвейг, нет.

– Скажи, – приставали феи к ведьме, окружая подругу заботливой толпой. – Чего тебе не достает? Чего ты хочешь?

И, наивные в своей жалости, несли ей в чашечках цветов медвяную росу и отдавали самые спелые ягоды.

А Сольвейг опасливо бросала на маленьких фей злобные взгляды, стараясь угадать, кто из этих недостойных пигалиц может быть опасен.