Образок

В школе ни с кем из девочек я тоже близко не сошлась. Правда, была пара мальчиков, с которыми я гуляла или болтала по телефону, но отношения с ними установились какие-то не дружеские. Я сразу начинала стесняться и не знала, как себя с ними вести. И потом они почему-то вызывали у меня чувство жалости. Хотя ничего жалкого в них не было.

Не дружила я и с родителями. Мы настолько редко виделись, что были просто не очень хорошо знакомы. Оба они очень любили свою работу, и работа, наверное, очень любила их. Потому что были такие дни, когда я вообще не видела ни папу, ни маму, только утром, сквозь сон слышала их голоса.

Иногда, в случаях исключительных – чаще во время праздников – мама стремительно и без обиняков принималась за мое воспитание. Обычно эти мероприятия кончались моими слезами и маминым криком. Но все-таки о мамином характере мне многое было известно. Хотя бы из рассказов баб-Сани.

С отцом же я встречалась куда реже. В основном это происходило вечером, перед сном. Папа приходил домой, протирал бархоткой запотевшие очки и говорил: «Иди спать, Ольгусь».

До сих пор о папе я почти ничего не знаю. Знаю только, что у него девять ранений после войны и стенокардия, что он любит Рабле и Джека Лондона, а также английского художника Тернера.

Правда, совсем недавно и у мамы, и у папы были большие дни рождений. Их отмечали на работе, народу собиралось полно. И все говорили так много интересного, а мы с Витей очень внимательно слушали. И удивлялись.

Родители брали отпуска в разное время: мама говорила, что надо друг от друга отдыхать, и папа с ней соглашался. Однако как-то раз мы почему-то все вместе (правда, без Вити, у него своя семья) поехали к морю почти на все лето. И вот Витя написал нам, что у него началась язва желудка. Мама расплакалась, папа тоже был расстроен. Он посидел немножко с мамой, потом молча вышел из дома. Я понесла на задний двор помои после посуды и увидела там папу. Он стоял, засунув в карманы руки, растопырив ноги в коротеньких джинсах. И даже сбоку было видно, как у него набухла жила поперек лба.

И тут мне стало стыдно. Как будто я подглядела чужое несчастье. Я тоже до слез жалела Витю, но каждый из нас жалел его сам по себе. Ведь так просто и нормально было бы подойти, погладить папу по спине или поцеловать в щеку. Сказать ему, что язву теперь лечат и что надо будет только устроить Витю в хорошую больницу. А потом вернуться в дом, дать маме стакан воды и положить ей мокрое полотенце на лоб. Но ничего этого я не сделала. Я выплеснула помои и поскорее ушла на пляж.

Когда в детстве меня спрашивали, кого ты, девочка, больше любишь, маму или папу, я обижалась и говорила назло:

– Никого.

После я стала думать, что и вправду – никого. Но теперь-то я знаю, что очень люблю и маму и папу и всегда очень их любила, но как-то у нас не сразу все получилось.

И вот вдруг у меня появилась Туся. Смешно, но после знакомства с ней я приобрела сонм приятельниц. На меня стали лететь, как на сладкое. А я удивлялась – где же вы были раньше?

С третьего класса у нас в школе начались уроки ритмики. На этой самой ритмике я обычно разглядывала новых детей, почти ежедневно поступавших в наш класс, который к тому времени насчитывал пятьдесят три человека.

Девочка была полная, с прямыми темными волосами. Вобрав голову в плечи, она совершенно не в такт мелко семенила короткими ногами. Я пялилась на нее все занятие, так что заслужила несколько нареканий училки – отставной балерины.

На следующем уроке я сообщила соседке по парте, что в классе появилась странная особа. Но соседка ответила, что она училась с Тусей раньше и напрасно я так про нее говорю. Туся хоть и двоечница, но очень умная.

Через пару дней мы с мамой пошли в «Детский мир». Там, у прилавка, в толчее кто-то окликнул меня сорвавшимся, каким-то петушиным голосом. Я оглянулась и увидела улыбающуюся Тусину физиономию.

У нее были очень густые черные брови. Позже я прочитала в одной книжке, что обладатели широких густых бровей бывают ленивы и прожорливы. Как потом оказалось, Туся обладала этими качествами в избытке. Широкие эти брови, черные, несмотря на светлые глаза, придавали ее лицу немного суровое выражение, даже если она улыбалась.

А она щедро улыбалась, приоткрыв зубы, скованные железными пластинками.

Я все же не сразу поняла, что Туся – это Туся, и в первую минуту молча смотрела на нее. Потом перевела взгляд на женщину, стоявшую рядом с ней. Женщина была ниже Тани, усатая, с маленьким черным пучком на макушке, но с точно такими же бровями. Она тонким голосом скомандовала что-то, вроде «Ну, пойдем же». И оттащила Тусю в сторону. А я так и не успела с ней поздороваться.

На следующий день мы вместе шли к метро. Она жила на окраине, а я – у тети Любы, и часть дороги нам оказалось по пути. С тех пор мы не расставались, и так как у Тани не было телефона, она звонила мне сама либо посылала письма.