Обратной дороги нет

– Молчать! – что есть силы закричал Анохин. – Швайген!.. Молчать!..

Выхватив свой пистолет ТТ, он разрядил его в потолок, насквозь пробивая доски и жестяную крышу.

Немцы испуганно смолкли. Бульбах в удивлении поднял бровь, размышляя, как ему на все это реагировать?

Чумаченко, обхватив Анохина за плечи, осторожно увел его на командирскую половину, дал попить.

Конвоир, вскочивший при звуках выстрелов, ничего не понимая, стоял, грозно уставив на пленных карабин.

Пленные стали осторожно переговариваться. В их разговор вмешался полковник. Он, как и положено офицеру вермахта, был справедлив и корректен, негромко объяснил солдатам, что у русского командира, вероятно, сдали нервы. Это иногда случается с людьми, которые только недавно вышли из боев и пережили серьезные травмы, ранения. Но пленные не должны обсуждать и осуждать действия своего начальника. В любом случае, если он желает, чтобы немецкие солдаты не пели, они не должны петь.

Полковник Бульбах все втолковал своим солдатам. Пленные поняли суть происшедшего. Они кивали головами. «О, да!..»

И снова был рассвет, затем день, раздача хлебных паек, пшенная каша, протянутые котелки и консервные банки, скрежет алюминиевых ложек, мягкий стук деревянных.

Пока немцы были заняты хлебовом, Чумаченко прижал Мыскина к стене, тихо прошептал:

– Ну-ка отдай те часики, что на тушенку выменял…

– Откуда узнал? – злобно спросил завхоз.

Чумаченко ощерился:

– Тушенку – по запаху, часики – по звуку… Я, брат, давно на конвойных делах. От меня не затыришь! Молодой еще!

– Не ты здесь главный! – огрызнулся Мыскин.

– А кто? Лейтенант? Неопытный еще, да и это… больной, в общем. Ну!

– Ты, старшина, вровень с лейтенантом не становись. Он, как никак, Герой.

– А я что? Против Героя?.. Только молодой, говорю, еще. А дело такое, что сам может и не справиться. Подмогнуть придется. Вот и подумай, хто у нас будет в командировке старшой.

Мыскин, поразмыслив, отдал часы.

…Бежал, бежал маленький поезд среди лесов. Стучали колеса, жалобно поскрипывала теплушка…

И вдруг наступила тишина. От этой тишины все проснулись. Узкие окошки заливали теплушку каким-то странным молочным светом.

Чумаченко подтянулся, выглянул в окно. На лице его отразилось удивление. Невдалеке была видна какая-то покосившаяся хибара с грубой надписью на приколоченной к стене фанере: «Глинищи».

Сняв проволочную петлю, он отодвинул визжащую деревянную дверь-задвижку. В вагон ворвался свет. Он заливал все, этот ровный белый свет.

Снег! Всюду был снег. Даже возле путей он был свеж, чист и бел… Чумаченко соскочил на насыпь. Ноги его оказались в двадцатисантиметровом слое снега.

Паровоза и вагонов, что тащились впереди, уже не было. Их снабженческий и теплушка остались одни среди лесов, что стеной почти вплотную подступали к железнодорожному полотну. Они стояли на отводной, маневровой ветке.

Немцы закрыли весь дверной проем. Глазели. Кто тянулся поверх голов, кто просовывался понизу. Удивленно по своему галдели: «Снег», «Зима», «Зима в октябре». На лицах проступал испуг. Что делать им среди зимы в их жалкой одежонке? Разве что помирать…

Чумаченко вернулся в теплушку, сказал Анохину:

– Все, товарищ лейтенант, отцепили нас. Приехали… Глинищи!

Анохин вскочил:

– Встречают?

В ответ старшина только хмыкнул.

– Дождетесь! Как же!

Глава пятая

Глинище оказалось маленьким полустанком, скорее даже разъездом. Неподалеку от станционной хибары стояли еще три или четыре избы и какой-то ветхий сарайчик. И чуть поодаль покосившаяся водокачка с ледяными сосульками. И все.

Забегали конвоиры, командуя выгрузкой. Немцы стали выкладывать на снег возле путей мерные рейки, тяжелые ящики с инструментом, гвоздями, скобами, мешки, коробки с продовольствием, бидоны с керосином. Груза оказалось довольно много. Работали немцы неспешно, с любопытством разглядывали, куда их занесла судьба. Вокруг была чистейшая белизна, поляны да леса.

К Чумаченко, как самому видному, подошел старик. На седой голове наискось сидела солдатская, рыбьего меха вытертая шапка со значком-кокардой образца восемнадцатого года – плуг и молот в центре звезды. В руке он держал свернутый сигнальный флажок. На суетящихся немцев поглядывал с любопытством и иронией.

– Прибыли, стал быть, товарищ командер! – обратился он, по-северному окая.

Старшина посмотрел сквозь него, поискал кого-то сзади.

– Сбегай, батя, за начальником станции! – приказал он.

– А чо бежать-то? Бежать не нать. Вот он, я – и начальник, и билетер, и завсклад, и это… и булгактер. В связи с сокращением мужеска населения по случаю…

– Времени мало, батя, – вступил в разговор Анохин. – Должны оказать помощь по полученной телеграмме.

Вспомнив детство, он отчетливо по-архангелогородски проокал, стараясь с самого начала быть своим, понятным: народ здесь замкнутый, настороженный.

– О! – оживился старик. – По говору-то наш будешь, зимогор!

– Зимогор, зимогор! Значит, так, слушай внимательно, – оборвал словоохотливого старика Анохин. – В связи с надобностью государственной важности требуется доставить грузы и вот людей в деревню Полумгла… Телеграмму-то получили?