Обратной дороги нет

На командирской половине Чумаченко, порезав сало на тонкие листики, бросил его на раскаленную сковороду. Сало подпрыгивало и, подрумяниваясь, слегка дымилось и скворчало. А старшина сноровисто накрошил лук, бросил и его на раскаленную сковороду. И, пару раз перемешав его с салом, выложил туда же и нарезанную картошку. Божественный аромат растекался по всему вагону.

А Чумаченко расставил кружки, достал из-под подушки заветную бутылочку «казенки», словно хрустальной вазой, украсил ею середину стола…

Всплеск жизни! Все зашевелились. Даже те, кто, казалось, беспробудно спал.

Только Мыскин, лежа на верхнем этаже нар, отвернувшись к стене, рассматривал свой трофей – часы. Прокручивал стрелки, приложив к уху, вслушивался в их ход. Вещь!

Пленные же, осознав, что все, что они унюхали – это застенное, запретное и недоступное – вновь вернулись к своей жизни. После еды первейшее дело, конечно, курево. Одна из главных солдатских утех.

Они стали выворачивать карманы, заполняя всяческой трухой самокрутки. Прикуривали от раскаленной буржуйки. Самокрутки стреляли искрами, как шутихи. При этом пленные негромко разговаривали. Вероятно, опять все о том же: куда их везут и что их ждет.

Лишь полковник Бульбах не принимал участия в этих разговорах. Ходил взад-вперед, перешагивая через ноги тех, кто спал на полу. Морщился и вздыхал, заметив краем глаза, как кто-то из пленных подходил к параше. И вновь поднимал глаза на окно, вглядывался в прыгающие в окошке звезды. И увидел вдруг ковш Большой Медведицы и Полярную звезду. Они лишь на несколько мгновений показались в зарешеченном окошке и исчезли.

Бульбах подошел к сгрудившимся вокруг «буржуйки» солдатам, сообщил им о своем наблюдении: их везут на север. «Нах норден».

Солдаты восприняли эту новость с обреченностью и спокойствием. Если бы полковник сказал, что их везут в Африку или на Аляску, реакция была бы такой же. На север – так на север! Они задумчиво смолили свои самокрутки.

Закурили и конвоиры: Чумаченко раздал им по пачке «Огонька». Табачный дым пополз из-за брезента, плыл над немецкой половиной теплушки. Немцы ощущали его, принюхивались…

Два мира!

Бежал сквозь ночь короткий поезд. Покачивалась «летучая мышь». Анохин, привстав, придерживал руками ноющую ногу. Вновь укладывался. Над ним всхрапывал Мыскин. Рука его, свесившись сверху, покачивалась перед лицом младшего лейтенанта. Она была в синих шрамах, без мизинца и безымянного пальца… Маятник войны.

Иногда поезд останавливался на каких-то полустанках. Пережидал. Пропускал тяжелые, с грохотом проносящиеся встречные поезда. И снова трогался, мчался по огромному снежному пространству. Сизый дымок ложился на белые снега.

Спали пленные. Кто храпел, кто иногда вскрикивал во сне. Лишь бледнолицему белокурому тирольскому австрийцу Бруно не спалось. Сидя на своей постели, он тихо пел старинную песню ландскнехтов:

– «Айн Геллер унд айн Батцен – ди байде варен майн, я-а, майн…»

Этот бравурно звучавший во времена немецкой военной славы марш был весьма грустен по смыслу. «Всего две серебряных монеты у солдата-наемника. Одну монету он бережет, чтобы купить воды, а вторую – для вина…» У Бруно этот марш и вовсе звучал в миноре, как песня побежденных. Какой уж там «Геллер для вина»?

Просыпались то один, то другой пленный. А кое-кто и не спал, заменяя сон нелегкими думами и вонючей самокруткой. Они подхватывали песню. И через какое-то время она постепенно превратилась в марш. Она возвращала их в то время, когда они были сильны и всемогущи. Она объединяла, заставляла их забыть голод, холод и страх перед неизвестностью.

Бруно достал чудом сохраненную им губную гармонику, хор превратился в оркестр.

И вот уже запела вся немецкая половина теплушки. Все мощнее и мощнее. Это был музыкальный бунт. Единственный бунт, на который способен дисциплинированный немец в плену.

Даже долговязый Бульбах, который возвышался над пленными, оторвался от созерцания окна и запел вместе со всеми. Это были снова его солдаты. Единая дисциплинированная семья.

Конвоир, который дежурил ночью у двери, проснулся. Потаращил глаза, слушая. И снова впал в сон. Пусть поют! Песня – не побег.

Эта песня проникла и в сон Анохина. Он долго не мог проснуться, не мог понять, явь это или сон. Тихая убаюкивающая песня постепенно зазвучала грозно, торжествующе. И он вновь словно бы увидел тех немцев, которые, закатав рукава, лезли на высотку, где он с товарищами закрепился. Вот немцы уже совсем близко… размашисто бросают гранаты-колотушки. И при этом улюлюкают и смеются. И поют… А он уже вовсе и не в окопе, а бежит по пахоте, спотыкается, падает…

Анохин резко вскочил с постели, весь в поту.

А немцы продолжали петь. В мозгу Анохина марш становился нестерпимо громким. Для него он был музыкой победного немецкого похода, гимном превосходства и победы.

Они пели! Песня давила и наполняла все тело Анохина нестерпимой болью. Припадая на ногу, он выскочил из своего закутка и ворвался на половину пленных. Пот катился по его лицу. Но немцы были словно в трансе, они не замечали его, не обращали на него никакого внимания.