Обмануть судьбу

– Да, как тебе и не снилось, – сухо ответил кузнец и потащил Аксинью подальше от злоязыкого толстяка.

– Пакостный он, Микитка, отвела судьба от него, – запыхавшись от быстрой ходьбы, облегченно вздохнула Аксинья.

– А тебе не люб он был? – вдруг развернулся к ней муж.

– Нет, по воле отца он был выбран в женихи!

– А то мож, люб был, потом меня встретила… Потом еще кто мил станет…

– Что ты говоришь! Только ты мне нужен, до самой смертушки, Гриша, – встревоженно смотрела на милого Аксинья. Порой перепады настроения мужа ее очень тревожили. Угрюмый, нелюдимый, он в мгновение ока мог превратиться в балагура и шутника. И от веселья враз мог перейти к задумчивости и тревоге.

Всю обратную дорогу он хранил молчание. Жена не осмеливалась его нарушить, с удовольствием перебирала ткани и нюхала заморскую траву. Она пахла пылью, землей и чем-то неуловимым, пряно-терпким.

Григорий же все прикидывал, когда сподручнее будет переехать за Урал. Пока он был в Перми, не мог он спать спокойно. За Камень-горами по указу царя Федора всем прощение было обеспечено.

* * *

Аксинья вздрагивала. С самого утра она боялась подойти к мужу, он колол дрова с таким грохотом, будто мстил невинному дереву за что-то неведомое. Аксинья звала к столу, улыбалась, окликала. Муж хранил молчание.

Женщина вышла на крыльцо. Солнце целовало лучами смуглые плечи и спину Григория, ветер ерошил темные волосы, Аксинья сдерживала вздох: красив Григорий. Мощные руки кузнеца бугрятся мускулами, крепкие и длинные ноги пружинят, топор взлетает – и раз! – опускается на чурку, только щепки во все стороны. Летний день дышал редким зноем, и между грудей Аксиньи потек пот. Но она не уходила. Аксинья не могла оторвать взгляд от мужа, его ловких движений, его широкой спины, от лезвия топора, отражающего лучи дневного светила. Кончики пальцев защипало от потребности коснуться потной спины, убрать со лба мокрые волосы, ощутить языком соль на мощной шее.

Низ живота тянул сладкой болью, и Аксинья невольно коснулась его рукой, ощутив и через тонкую ткань рубахи жар. Заболела? Надо отвлечься, заняться делом, растопить печь, постряпать хлеб. Безделье множит дурные мысли, и она заставила себя отвлечься от своих желаний.

К вечеру Григорий закончил хозяйственные хлопоты, и молодая семья отправилась к Вороновым на банную помывку. Это стало уже обычаем, и каждый раз Аксинья недоумевала: почему муж ее не хочет с отцом и братом ее в баньку ходить. Один идет в парильню, последним, когда жар уже весь вышел, и сладости банной нет и в помине.

Василий подковыривал зятя:

– И что это, как девка, жеманишься! Пошли-ка, попарю.

На прошлой седмице он своего добился и с хитрой усмешкой смотрел теперь на Гришу. Кузнец взгляда не отводил, ухмылялся в усы, и Аксинья с недоумением и тревогой наблюдала за этим поединком черных глаз муж и отца. Уж не первый раз думалось ей, что они похожи: и тяжелым взглядом темных глаз, и непокорными кудрями (у Григория еще смолисто-черными, а у Василия уже припорошенными снегом), и статью, и жизненной смекалкой…

Все ее расспросы натолкнулись на непроницаемость мужа, вновь впавшего в тяжелые раздумья. Позже, размякнув после бани и чарки медовухи, Григорий огорошил жену:

– Ты не жалеешь, что так у нас сложилось?

– Нет, я счастлива быть твоей женой. Ради тебя я ослушалась отца, ославилась на всю деревню как гулящая девка. Что еще надо?

– А ночью ты будто и не рада.

«Заметил, чуткий какой… А говорят, мужику и дела нет», – пронеслось в голове.

– И ночью, и днем рада, – Аксинья сама запустила руки мужу под рубаху, стала гладить его мускулистую грудь, наслаждаясь прерывистым дыханием.

Когда Григорий попытался по обыкновению завалить ее на кровать, жена вырвалась и продолжила свое неспешное странствие по его телу. Сняв рубаху, она накручивала на палец упругие темные завитки на груди мужа и смеялась, видя его оторопь. Прижимаясь лицом к его шее, чувствуя мускусный запах кожи, Аксинья чувствовала, что нечто неведомое поднимается из самой глубины ее естества, почувствовала, как ее тело, грудь, бедра отзываются на ласки Гриши. Когда он задрал тонкую рубашку и оседлал жену, она приняла его без прежнего отвращения.

– Кваску бы, – прошептал Григорий спустя некоторое время.

– Ты не спишь? – удивилась Аксинья. Она набросила рубаху, зажгла лучину и налила в ковшик душистого кваса – ее тайной гордости. Пенный напиток, что хлебный, что свекольный, получался у нее на славу.

Пока Григорий жадно пил, голый, без портков и рубахи, она смотрела на него с любовью. Вот и поняла, что значит быть хорошей женой настоящего мужчины.

– Что так смотришь?

– Ничего, – смущалась она. Но к поджарому его телу невольно тянулись руки и губы Аксиньи. Той ночью не раз еще наполняла она ковш квасом и стонала от избытка чувств под своим мужем.

– Тайные уды мужа своего не трогала? А не скакала ли ты, оседлав мужа своего?[45]

Отец Михаил задавал срамные вопросы, а Аксинью они ввергали в смятение. А батюшка Михаил любострастие называл грехом.