Оставшееся время до сумерек Митяй не покладал рук. Он заполнил всю имеющуюся свободную от повседневного применения посуду водой из ручейка. Старая корчага, стеклянные банки, фляга и даже убранный из обихода старый самовар – все было выстроено рядком в погребе. А назавтра несколько раз на дню он спускался сюда, мурлыча под нос какую-то руладу, нацеживал из самовара целебной жидкости, в сакраментальной позе, отставив мизинец, подносил стакан к губам, принуждал себя выпить содержимое до дна, после чего довольный ухмылялся, нес наполненную крынку домой.
Дети, однако, наотрез отказались от дармового снадобья. Жена же, потрафливая мужу, через силу делала несколько глотков, после чего отставляла стакан, пообещав обязательно допить живую воду немного погодя, но тайком выливала ее за окошко.
Целебный источник за огородами Митяй закидал сухими ветками. Замаскировал. До срока. Не ровен час, кто-нибудь из деревенских обнаружит, что забытый всеми ручеек обрел в своей едва заметной струе живительные силы, и похерит все планы, объявив на всю деревню. А планы были грандиозные. Если хоть кратко описать их, то получится, быть может, целая повесть об урбанизации безвестного местечка в глубинке. Лишив читателя удовольствия узнать об этих планах, скажем лишь, что появившаяся здесь на задворках лечебница стала бы отправной точкой выдающихся перемен не только в Митяевом хозяйстве и даже не только в деревне, а может, не только в округе или области. И, как знать, возможно, эта лечебница – впрочем, почему лечебница? – весь курортный городок был бы назван именем первооткрывателя источника. Ну например: Дмитриевы воды. Или: Дмитроград.
Чего бы только не могло свершиться! Если, конечно, не иссякла бы скоро та омываемая всеми дождями белая куча, скрытая от людских глаз высокой травой по-над поросшей камышом лядиной, а пуще, не обнаружь ее, кучу, Митяй, окружным путем возвращаясь домой от врача.
Словом, открытие недолго оставалось таковым. Его автор, прислонив велосипед к забору у калитки, не заходя домой, направился к погребице, чтобы тайком от жены выставить из хранилища всю упоминавшуюся посуду, заполненную то ли мочевиной, то ли аммиачной селитрой (или какие еще там наименования есть в обиходе колхозного агронома). Но Люба, чем-то озабоченная, сама появилась на пороге.
– Не видел ли ты пузырек? В сенцах на полку я ставила, – обратилась она к мужу.
– Какой пузырек? – остановился Митяй.
– Да анализы я приготовила было. Да ты вот заболел, не смогла поехать.
Митяй торопливо прошел мимо жены в сенцы и вскоре вышел с пузырьком в руке.
– Нет, это не тот, – опередила его Люба. – Мой чуток меньше был, да без наклейки.
Митяй, словно вспоминая о чем-то, долго смотрел на пузырек и вдруг посветлел взором.
– Слава богу, пронесло, – проговорил он и внимательно посмотрел на живот жены.
Люба, смутившись, улыбнулась мужу.
– Что, Мить, иль уже заметно?
А Митяй, и сам повеселевший, улыбался.
– А как же, от моего охотничьего взгляда не утаишь.
ИЗ ИСТОРИИ ГОСУДАРСТВА РОССИЙСКОГО
Забрать ту злополучную бандероль надоумила Петровну Валя – соседская девчонка, работавшая на почте. Петровна шла в магазин, а та, увидев ее в окошко, не поленилась, выскочила.
– Теть Кать, тут Анисим Палычу посылочка из Москвы. Может, заберешь?
– Да кто прислал-то? Никого у нас в Москве нету.
– Наложенным платежом. На тридцать тысяч. Видно, что-нибудь выписал.
– Разве что так. Тогда заберу.
Вот егоза. Не сиделось ей. С утра на почте народу! Все больше пенсионеры. Дождались денег. Спозаранку собрались. Рядком постоять, посудачить. Обслуживала бы их. Так нет ведь.
Петровна свою пенсию вчера успела перед самым закрытием почты получить. Она же, Валя, по-соседски уведомила раньше других. На том бы и спасибо. А тут опять уважила, да без очереди. В другой раз, может, хоть людей не было бы. Получили б пенсию, разошлись. А бандеролька полежала бы.
Петровна отсчитала новенькими бумажками требуемую сумму, тихо, больше сама себе, пробормотала незлобиво:
– Что ему приспичило? Почитай, полпенсии оставила.
Тут же, не отходя от стойки, стала надрывать бумажную упаковку, и лишь обнажилась стопка книг, не видя еще близорукими глазами, что там изображено на обложке верхней, услышала, как фыркнула стоявшая ближе всех Кривенчиха.
– Еротикой интересуется Анисим Палыч? – спросила она ехидно. А из-за ее плеча уже тянулась посмотреть Клавка Кошкина.
– Батюшки! Да что же это, Петровна? С такими сиськами-то, куда ж ты эти книжки поставишь?
Очередь, и без того шумная на радостях от предвкушения денег, оживилась еще больше.
– Это ж как, я забыла, они прозываются? Сегодняшняя молодежь-то? Друг на дружку они как-то говорят, – обращалась к очереди Кривенчиха.
– Крутой, крутой, – подсказал кто-то.
– Да-да, крутой. Анисим Палыч у нас крутой, – продолжала насмешница. – Ты на евонные тапочки на ногах да на шапчонку на голове посмотри. Совсем как вьюноша. Что ж, Кать, чай, эти книжки вместе будете читать? – обратилась она к Петровне.