Облом

Минуту спустя, они крадучись входили в сенцы правления, и лишь Глаша притронулась к дверной ручке, как внутри послышались тихие шаги. Мать с дочерью выпорхнули из сенцев и прилипли к стене, а привидение, едва различимое во мраке, бесшумно, не касаясь пола, выплыло из сенцев, остановилось у порожка, дико вращая головой, стало озираться по сторонам, отыскивая жертву. Баба Нюра слышала, как стук ее сердца отдается в бревенчатой стене, и боялась, что этот стук будет услышан воспротивившимся духом. Она тихо оторвалась от стены, но сердце застучало еще громче, и едва ее легкие набрали воздух, чтобы воплем пронзить ночную темень, как привидение тихо поплыло от двери, вновь остановилось и вновь пришло в движение, прочь от обомлевших женщин.

А Васька-Парторг пролежал у изгороди до вечера. Мухи, облепившие его, иссушили ноздри, уголки глаз и вслед за отправившим свои полномочия солнцем отлетели по щелям и пазухам матиц, карнизов хозяйственных построек Митяя отдохнуть до нового дня и пробуждения жизни.

Васька, разомкнув слипшиеся веки, очертил взглядом окоем, потянул ноздрями еще пахнущий пылью воздух. Тихая боль в хребтине отдавала в голову, пересохший язык прилип к горячему небу. Он тронул сухими губами полосатый листок мать-и-мачехи, ущипнул его, помял зубами, откусив листок под черешок, стал медленно жевать, потянулся мордой к пучку животворной зелени. Окончательно прийдя в себя, он встал, почесал рогом подвздошье, оглянулся на пустующий двор. «Должно быть, на сегодня вольная дана», – подумал и направился к прорехе в изгороди. Прежде чем вылезть на волю, о конец жердины долго растирал шею, пока не приглушил боль в ней. Темнота тем временем пеленала улицу, огороды, сараи, куртинки татарника у спуска к речке. От речки послышались приближающиеся детские голоса.

– Мне жалко Ваську, – говорила девочка. – Пойдем посмотрим, он там, за оградой лежит.

– Не-е-ет, я не пойду, – отвечал мальчик. – Мама сказала, что, если его сразу не закопают в землю, он ночью чертом обернется.

– Это бабушкины сказки. У нас черти не водятся.

– И вовсе не сказки, – стоял на своем мальчик. – А в овраге за гумном...

Тут голос мальца осекся. Из-за куста крушатника в темноте торчала рогатая козлиная голова.

– Ой, это же Васька. Живой.

Девочка протянула руку через кусты. Васька мягкими губами тронул пальчики детской руки, вылез из кустов. Крутой его нрав менялся в обществе ребятишек. Многократно испытавшие свою прочность на поясницах взрослых, его рога никогда не опускались в бойцовскую позицию против детей. И теперь он отвечал легким пощипыванием ладошки на ее приветливое прикосновение.

– Вот тебе и черт, – проговорила девочка, демонстрируя материальность окружающего мира, и оглянулась, отыскивая глазами своего спутника. Она окликнула мальчика по имени. Но того и след простыл, словно не шли они только что рядышком.

– Ну я пойду, – проговорила оробевшая-таки девочка и торопливо направилась в сторону улицы. Васька проводил ее долгим взглядом в спину.

Иван Митрофаныч по своей председательской привычке просыпался рано. Еще и деревенский пастух не щелкал кнутом у дальнего курмыша, призывая хозяек полнить скорее доенки и выгонять скотину за ворота, а он уже очнувшийся лежал на раскладушке под вишней, потирая волосатую грудь. Странный сон привиделся ему ночью. Сон столь редкого содержания, что и не знаешь, как такое могло уложиться в подсознанье.

Осушив за ужином стакан перцовки, с устатку, он не поддержал словоохотливости жены, которая старалась вытормошить у мужа официальную версию гибели парторга, и ушел в сад, где устроил себе ночевье с наступлением летних дней. Вроде б еще глаза не сомкнулись, борясь с утомлением, а это наваждение явилось обликом Михаила Трофимыча, в подштанниках и опорках на босу ногу, извинявшегося еще на подходе к раскладушке за поздний визит.

– Не виделись сегодня, дай, думаю, перед сном загляну, – говорил тот. – Ты ведь по обычаю раньше меня начинаешь день, так завтра, может, спозаранок дашь распоряжение. Райком торопит: давайте, мол, отчет о сенозаготовках. А мы еще и не начинали. Может, завтра приступить?

– Приступим, Трофимыч. Травостой подоспел. Вот только похороним тебя и приступим. Как это тебя угораздило?

– Что это ты хоронить меня торопишься? – возразил поздний гость. – Я и годами-то не превзошел тебя.

– Годами не превзошел, да вот поспешил к праотцам.

– Ну ты, слушай, должно, перехватил за ужином лишку, – закончил разговор Трофимыч. – Завтра поговорим.

Он направился тропкой к перелазу в ограде, соединявшему дворы руководителей хозяйства.

«Приснится ведь, – размышлял Иван Митрофаныч утром, покидая раскладушку. – Правду говорят, видно, – покойника нельзя долго держать необустроенным. Вечером не проведал его – так сам явился. Во сне, а явился. И все с хозяйственными заботами. Должно, и на том свете в партийных вожаках определился».

Он, выпив прямо из крынки парного молока, поплескал в лицо холодной воды из ведра, предусмотрительно поставленного женой под яблоней, и, бросив через плечо пиджак, вышел в калитку.